Когда звука умрет высота.
Тогда литературными образцами для меня служили псалмы, народные песни и барды девяностых.
Однажды утром я проснулась и почувствовала себя отвратительно. Болело горло, и, едва я коснулась ногой пола, меня сильно зазнобило. Я спросила маму, можно ли остаться дома и не идти в школу, в ответ она наморщила лоб и попросила избавить ее от таких глупостей. Она не выносила неожиданных событий и визитов гостей, если те не были оговорены заранее. Пылая огнем, я пошла в школу, и с первого же урока меня отправили домой. Тогда мама взяла себя в руки и приняла мою болезнь. В кровати я сразу заснула, и когда очнулась, генеральная уборка была в самом разгаре. Мама вешала чистые гардины в спальной комнате и обернулась на мой голос. Хорошо, что ты проснулась, сказала она, доктор скоро придет, только бы успеть закончить дела. Я, как и мама, очень боялась врача от фонда медицинского страхования. Как только она застелила кровать чистым бельем и поковырялась у меня в ушах шпилькой для волос, в дверь позвонили, и мама смущенно пошла открывать. Добрый день, вымолвила она благоговейно, извините, что потревожили вас. Продолжить она не успела, ее перебил приступ яростного кашля. Хрипя и сплевывая в носовой платок, доктор тростью отодвинул ее в сторону: да-да, проревел он, отдышавшись. Эти ступеньки – смерть моя, ни туда ни сюда не развернуться. Так нельзя работать. Я вас прекрасно помню, с вашими-то зубами. Но ради всего святого, кто болен? Ах, ваша дочь – так где же она, черт побери? Сюда. Мама проводила его ко мне, и доктор с немалым трудом сильно втянул живот, чтобы протиснуться ко мне мимо родительской кровати. Ну что, рявкнул он, приблизив свое лицо к моему, что с тобой не так? Ты ведь не просто прогуливаешь, верно? У него был такой отвратительный вид, что я натянула одеяло до самого подбородка. Он уставился на меня выпученными черными глазами, и мне захотелось высказать ему, что, хотя мы и бедные, но, по крайней мере, не глухие. Его руки были густо покрыты волосами, и по пучку толстых черных волос торчало из каждого уха. Он громко потребовал ложку, и, выскочив за ней в кухню, мама чуть не споткнулась о собственную ногу. Доктор посветил небольшим фонариком в моем горле, ощупал шею и грозно спросил: в школе дифтерия, да? Кто-нибудь из твоих одноклассников? Я кивнула. Тогда он скривился, словно съел что-то кислое, и закричал: у нее дифтерия! Ей срочно нужно в больницу. Черт подери! Мама с упреком уставилась на меня, будто и представить не могла, что я стану так нагло докучать занятому доктору. Тот со злостью схватил трость и вылетел в гостиную, чтобы выписать направление в больницу, и я пришла в ужас. Больница! Мои стихи! Где же теперь их прятать? Сон снова взял надо мной верх, и когда я пробудилась, мама сидела на краю кровати. Она тихо меня спросила, чего бы мне хотелось, и, чтобы порадовать ее, я попросила кусочек шоколада, хотя и знала, что проглотить его не смогу. Благодаря Ютте в доме теперь всегда водился шоколад. Пока мы дожидались скорой помощи, я объяснила, что очень хочу взять с собой альбом стихов на случай, если кто-нибудь в больнице захочет сделать в нем запись. Мама совсем не возражала. В машине скорой помощи она сидела рядом и всю дорогу гладила мой лоб и руки. Я не могла припомнить, чтобы она делала что-то подобное раньше, и от этого стало одновременно стыдно и радостно. На улице или в очереди я всегда со смешанным чувством зависти и радости смотрела на матерей с маленькими детьми, которых брали на руки или ласкали. Может быть, мама и делала так прежде, но я этого не помню. В больнице меня привезли в большую комнату, где лежали дети разного возраста. Все мы заразились дифтерией, и многим было так же плохо, как мне. Я положила альбом в выдвижной ящик, и никто не удивился, что я взяла его с собой. В больнице я провела три месяца, но почти ничего не помню. В часы посещений мама стояла под окнами и кричала мне что-то. Незадолго до выписки она побеседовала с главным врачом, и тот сказал, что у меня малокровие и слишком маленький вес. И то и другое задело маму за живое, поэтому в первые дни после возвращения домой она готовила для меня суп из ржаной муки и другие сытные блюда, хотя отец снова стал безработным. За время моего долгого отсутствия Рут привязалась к хозяйкиной толстой белобрысой Минне, которой скоро исполнялось тринадцать лет; теперь Рут постоянно проводила с ней время в углу у мусорных баков, хотя ей пока и недоставало лет для подобного повышения. Я чувствовала себя брошенной и одинокой. Только ночи и дожди, моя тихая вечерняя звезда и альбом немного меня утешали. Стихи я писала исключительно такие:
Ворона-ночь, с тоской извечной,
Меня окутай нежно темнотой
И бережно мне душу успокой.
Я стану сонной и беспечной.
Тихонько дождь в окно стучит,
Он мягко барабанит по стеклу.
Я на подушку голову кладу,
И лен мне щеку холодит.
В спокойствии я засыпаю.
Благословенна ночь, друг милый мой.
Я завтра встречу жизни день иной.
И как унять печаль – не знаю.
Однажды брат предложил мне попробовать продать свои стихи какому-нибудь журналу, но я и поверить не могла, что за них захотят заплатить. Да это было и неважно – главное, чтобы кто-нибудь их напечатал, вот только с этим «кем-нибудь» мне никак не встретиться. Однажды, когда я стану взрослой, мои стихи, конечно, выйдут в настоящей книге, но что для этого предпринять, я не знала. А вот мой отец наверняка знал, но ему лучше ничего не рассказывать, ведь он считает, что девушка не может стать поэтом. Мне хватало и того, что я просто писала стихи, и я вовсе не спешила показать их миру, где они пока вызывали только смех и негодование.
