Шри-Ланка, июль — декабрь 2005 года
Кто-то снял с серой стены дома медную табличку с именем моего отца. Оно было выгравировано черным курсивом. Я сидела в машине моей подруги Мэри-Энн и смотрела на дырки в стене, оставшиеся от таблички.
В этом доме в Коломбо мои родители прожили около тридцати пяти лет. Здесь прошло мое детство. Для моих сыновей это был «наш дом на Шри-Ланке». Они шалели от восторга, когда мы приезжали сюда летом и на Рождество. В этом доме Вик сделал первые шаги. Малли называл его просто — «Шри-Ланка». В наш последний, 2004 год, когда мы со Стивом одновременно взяли творческий отпуск и решили на долгие месяцы отправиться всей семьей в Коломбо, этот дом стал центром жизни наших детей.
Именно сюда мы должны были вернуться днем двадцать шестого декабря. Моя мать уже выдала нашей кухарке Сародже обеденное меню. Именно сюда не вернулись ни мы, ни родители. Теперь, через шесть месяцев после волны, я наконец осмелилась приблизиться к этому дому.
Я сидела с Мэри-Энн в машине, припаркованной у фасада дома, и чувствовала себя очень неуверенно. Мне не хотелось смотреть по сторонам — боялась увидеть слишком многое. И все-таки не смогла удержаться и взглянула.
На первый взгляд — кроме того, что фасад стал безымянным, — здесь ничего не изменилось. Все та же высокая металлическая калитка с заостренными пиками наверху, чтобы не лезли воры. Балкон с надежными белыми перилами. Наша машина стояла под тем самым манговым деревом, которое при цветении неизменно вызывало у меня аллергию, — больным деревом с темными пятнами на листьях. На дорожке лежали черные камешки. Вик любил возиться с ними, дожидаясь, когда приедет фургон из местной пекарни. Мы часто покупали их сдобные, щедро посыпанные сахарной пудрой булочки в форме крокодила.
Было душно и влажно. Мэри-Энн открыла все окна в машине. С ближайшего фонарного столба раздалась трель соловья. Я сразу вспомнила соловьиную пару, свившую гнездо прямо в старом фонаре, висевшем над въездом в гараж. Для строительства им сгодилось все: сухие веточки, листья, даже зеленая соломинка от какого-то напитка. Мальчики как завороженные смотрели на появление вертлявых, беспокойных птенцов с бледно-розовыми яичными скорлупками на голове. Они часами наблюдали за малейшим движением внутри фонаря, отгоняя ворон, которые сидели на заборе в надежде, что какой-нибудь неуклюжий птенец выпадет из гнезда. Сейчас, выглядывая из окна машины, я будто могла увидеть, как Вик и Малли ставят под фонарем стул и залезают на него, чтобы получше рассмотреть гнездо. При этом каждый спихивает другого со стула и кричит: «Сейчас моя очередь! Я хочу посмотреть на птичек. Слезай!»
В доме зазвонил телефон, что заставило меня сильно вздрогнуть. Тот же самый звонок — видимо, тот же самый телефон. Звук доносился из отцовского кабинета, но никто не брал трубку. И снова я будто могла услышать, как отец отодвигает стул и идет к матери сказать, что вот опять звонит ее сестра. Слышу, как он открывает дверь кабинета. Обычно, когда эту дверь открывали или закрывали, о ее стеклянную панель ударялась связка ключей, всегда болтавшаяся в замке. И сейчас я слышу знакомое звяканье.
В прошедшие месяцы мне не хватило сил сосредоточиться на смерти родителей. Я сознательно удерживала себя от мыслей о них, поскольку чувствовала себя абсолютно потерянной после гибели мальчиков и Стива. Теперь, у стен родного дома, в памяти понемногу начали возникать отец с матерью.
Сквозь ветви мангового дерева я увидела, что окна верхней спальни закрыты. Когда-то, в детстве, это была моя комната. Потом она перешла к Вику и Малли. Укладывать спать их в этом доме было непросто. Сначала они звали мою мать и просили принести какой-нибудь шипучки, что она с радостью выполняла. Потом пыхтели и толкались, пытаясь натянуть узкую противомоскитную сетку над двумя приставленными друг к другу кроватками, и спорили, насколько темной должна быть спальня. Вик любил, чтобы на ночь оставляли немного света, Малли не хотел этого и уговаривал старшего брата: «Не бойся, Вик. Когда темно, хорошо. Лучше видишь сны».
Я отвела взгляд от окна на втором этаже и снова уставилась на пустое место у входа, где раньше висела табличка. Конечно, сейчас они в той комнате. Где же еще им быть?
Внутрь я не пошла. Мэри-Энн крепко сжала мне руку и завела двигатель. Я вспомнила, как в последнее утро в этом доме, перед отъездом в заповедник, проснулась раньше сыновей и уложила их рождественские подарки в два красных мешочка. На одном из них Вик написал свое имя несмываемым черным маркером.
Поздно вечером я вернулась туда, потому что при дневном свете так и не cмогла себя заставить войти в наш дом. Высокая железная калитка была заперта, а не приоткрыта, как раньше. Во всех комнатах темно, окна закрыты. Дом притих, как будто ошеломленный потерей. Лишь на балконе сиротливо горела лампа, и еще одна — над гаражом. Я кинула быстрый взгляд на старый фонарь. Внутри — остатки гнезда, птиц нет. Прогромыхала массивная входная дверь, и я вошла. Вошла в уличных сандалиях, не скинув их, как обычно, у высокого зеркала в бронзовой раме, находившегося рядом с лестницей.
Когда я шагнула в темную прихожую, меня придавило гробовое молчание дома. Как-то я уже порывалась сюда войти, но, помнится, у ворот утратила всякую решимость. «Черт бы тебя подрал! — ударила я ногой железную калитку, вкладывая в свой пинок всю энергию от выпитого джина с тоником. — Черт бы подрал этот дом. Черт бы подрал все на свете».
Дом — огромный, пустой, осиротевший, — дом, в который я сейчас вошла, был не похож на себя. Остатки мебели передвинуты и кое-как распиханы по углам. Полы голые — никаких ковров, которые могли бы поглощать сейчас звуки моих шагов. На стенах блестел слой свежей краски, скрывавшей следы от зеркал, картин, старинных фарфоровых блюд, которые провисели в комнатах много лет.
Не за этой пустотой пришла я сюда. Меня одолевала тоска по прежнему дому — тому, каким он был. Каким мы оставили его, когда уходили в последний раз. Посидеть бы на каждом диване, на каждом стуле, на которых сидели мои родные. Может быть, тогда удалось бы проникнуться теплом их тел. Я хотела бы открыть шкафы, набитые их вещами, и увидеть в нашем небрежно набросанную кучу детского белья, а в папином — аккуратно сложенную стопку белых носовых платков. Хотелось бы взять с прикроватного столика книгу, которую читал Вик, и открыть на загнутой странице, где он остановился. Хотела бы увидеть на том же столике тюбик засохшего геля от москитов — засохшего, потому что мы забыли завинтить колпачок. Но ничего из этого там не было. Мой ошеломленный, раздавленный горем брат через пару месяцев после цунами очистил дом от вещей и устроил там ремонт. Он посчитал это практичным решением — видимо, надеялся, что наведенный порядок победит хаос. Я в то время отлеживалась в доме моей тети и не могла даже помыслить о возвращении в родительский дом.
