Он стоял совсем рядом. Он был настоящий, от него слегка пахло кисло-сладким.
— Теперь-то я уже не сплю, — сказала я.
— А я думаю, что все-таки спишь.
Собака заскулила, он отпустил ее с поводка, и она побежала к воде. Вода была все еще зеленой.
13
Это в память о Хартвиге Матисене.
Родился в 1898-м.
Умер 5 ноября 1912-го.
И надпись, что он «похоронен, но не забыт».
Ему сравнялось четырнадцать, этому мальцу, до того как он был «похоронен, но не забыт».
У него наверняка были большие планы на жизнь.
Кто знает, о чем он себе мечтал…
Нильс Хаусгор[16]«Хартвиг Матисен»
Прошла неделя с лишним. Я переговорила с Фундером о мертвом теле Халланда, словно речь шла о пачке книг, я поговорила с пастором о мертвом теле Халланда словно о живом человеке. Я поговорила также с агентом ритуальных услуг, куда же от него денешься. Халланда будут хоронить в пятницу, в два часа дня. Гроб понесут Ингер и Брандт, остальных пообещал найти пастор. Мне удалось избежать разговора с Перниллой, уведомив ее мобильный автоответчик, так что свой долг я исполнила — если считать это моим долгом. Смертельно после всего устав, я рано легла, но мне не спалось. Я встала, чтобы еще раз заглянуть в письменный стол Халланда, однако там не завелось ничего интересного, в ящиках было по-прежнему почти пусто. Там всегда было пусто — или же он все оттуда убрал? И где его ноутбук? Я спустилась вниз, к моему столу, и стала просматривать собственные бумаги, коих скопилось порядочно, я попыталась разобрать их и кое-что выбросить — и потерялась среди вороха безразличных вещей. Заметки, квитанции, письма, газетные вырезки, мое бытие.
Я перевела взгляд на окно: светало, на небе проступила красная полоса. Я поднялась, взяв со стола кофейную кружку, это оказалась кружка Халланда, я раньше никогда из нее не пила.
— Ночь уже миновала![17]— громко произнесла я и, откашлявшись, повторила еще раз. Вот это, сказала я пастору, мы и будем петь на похоронах.
Плюсквамперфект. Уставившись в окно, я пробормотала это слово, пробуя его на вкус. Я выдержала экзамен по латыни, поступая в гимназию, — много ли сохранилось в памяти? У меня еще был учебник Миккельсена, Italia terra est, sumus estis sunt, теперь вспомнила — sum es est.[18]Плюсквамперфект, герундив — такие красивые слова. И зачем только я окунулась в этот мир, он же опять для меня закрылся, для чего я там побывала? Я прекрасно знала для чего. Несколько лет это приносило пользу, и до сих пор еще приносит иногда пользу, однако у меня успел появиться новый конек — напрасность всего и вся: к чему все это, если оно так и так скоро пройдет? Что пользы. Работать есть спать. Заниматься любовью? Размножаться. И какая от этого польза?
Внизу смутно виднелась оконечность купального мостика, я там недавно сидела. Я увидела это перед собой и неожиданно почувствовала озноб. Легкая жертва для того, у кого наверху в садах есть ружье. Кто стрелял в Халланда? Собирался ли он застрелить и меня? Почему мне это ни разу не пришло в голову, почему я не боялась? Но потом у меня отлегло. Никто не собирается меня застрелить. И никто не собирался стрелять в Халланда, хотя это и произошло.
Кружка Халланда — синяя. Поставив ее в раковину, я достала с полки его рюмку для шнапса. Она была старинная, я купила ее когда-то в шведской провинции, маловата, но прелестная, стоила двадцать пять крон, сверху слегка расширяется, а в ножке воздушный пузырь. По утрам Халланд выпивал рюмку шнапса, а так он почти не пил. Наполнив ее до краев водой, я посмотрела сквозь нее на кухонную лампу и осушила. Потом легла в постель и проспала большую часть дня. Так оно спокойнее, да и выйти из дому лучше было дождавшись вечера.
— Где собака? — поинтересовалась я, узнав его в сумерках на Прогулочной аллее.
— У воды, сейчас прибежит, — ответил он и повернул, и пошел со мной рядом. Мы шли не быстро и не медленно, но в ногу. Не касаясь друг друга.
— Знаешь что, — сказала я.
— Нет.
— Как ты думаешь, где письма Халланда?
— Ты о чем?
— Не знаю, просто взбрело на ум, вот и спросила.
— Его письма пропали?
— Я не совсем уверена. Я думала, у него лежит куча бумаг и писем, но там ничего нет, такое впечатление, что он очистил свой кабинет.
— Получается, он знал, что умрет?
— Нет. Я говорю глупости. Знать, что тебя застрелят, нельзя.
Молчание.
— Может, тебе известно про Халланда что-то такое, что неизвестно мне?
— Ну как я могу на это ответить?
— Н-да. Но тебе что-нибудь известно?
— Н-да? Не думаю.
Фьорд блестел. За кронами деревьев светил полумесяц, но по небу неслись темные тучи. Мне было слышно его ровное дыхание, не глядя, я ощущала его рядом с собой.
— Я люблю этот фьорд, — сказала я, чуть дыша.
— Да, — отозвался он и обнял меня за шею.
Мы уже поднялись к кладбищенской калитке. Совсем смерклось.
Я помедлила. Его рука лежала так хорошо.
— Это ты его застрелил? — сказала я шепотом.
Не отнимая руки, он, почудилось мне, прошептал мое имя. Нагнулся ко мне, обдавая теплым дыханием. Я не могла различить его черты, я потянулась к нему и поцеловала — в рот, нечаянно. Он вздрогнул. Тут явилась и принялась лаять собака.
— На кладбище ее нужно будет взять на поводок, — заметила я.
— А мы туда пойдем?
Он что, охрип?
Собака стала меня обнюхивать, ткнулась носом прямо в пах. Я похолодела. Вспотела. Сейчас укусит! Не укусила.
Кладбищенская калитка заскрипела, как оно и положено. Из-за туч вновь показался месяц.
— Халланд будет лежать здесь?
— Я еще точно не знаю. Скорее всего, на новом участке. Но это было здесь — он стоял вон там, у ограды, тот, который стрелял. Фундер рассказал мне — они определили место. Хотелось бы верить, что это шальная пуля, но они говорят, такого не может быть.
Собака заскулила и метнулась вперед, увлекая за собой Брандта.
— Потому что попала в сердце?
— Охотники не имеют ведь обыкновения разгуливать по кладбищу.
