– А я всего только раз столкнулась с магией.
– Знаю. Видела тот комикс. Хорошая у тебя получилась сказка.
– Но это была не сказка, – возразила Мона. – Маленький ворчливый гном действительно обернулся невидимкой и без спросу вселился в мою квартиру.
– Я в другие чудеса верю, – сказала Софи. – В те, которые люди делают друг для друга. В те, которые делаем мы своим искусством, и в то, как оно нас меняет. Миру и не нужно ничего больше.
– А если что-то большее все-таки есть?
Софи пожала плечами:
– Тогда оно проходит мимо меня.
– Не думаю. Мабон и твоя способность портить всякую механику…
– Джинкс – это чистая физиология, – объяснила ей Софи, – Просто от меня исходит такое электромагнитное поле, которое влияет на часы и всякую электронику.
– Может, и так, – сказала Мона.
Софи улыбнулась:
– Во всяком случае, сказочные существа тут ни при чем.
И они продолжили передвигать коробки.
Через несколько часов они наконец закончили. Все испорченные картины перенесли вниз и сложили в кладовке, а в квартирке воцарился такой порядок, какого не бывало здесь месяцами. Мона поставила чайник, и когда он вскипел, они валетом устроились на софе, положив ноги на валик, водруженный посредине.
– По-моему, Дэниелю нравится Джилли, – заговорила Софи.
Она смотрела на Мону поверх коленок, пристроив чашку на животе. Пальцы у нее онемели, плечи и спина ныли после работы.
– Какой такой Дэниель?
– Ну, ты же знаешь. Красавчик медбрат в реанимации. Вчера он спрашивал, есть ли у нее парень.
Мона улыбнулась:
– Открыла Америку! Джилли всем нравится.
– Не всем, – сказала Софи.
Они оглянулись вокруг, думая о разгромленной студии. Софи припомнила слова Лу о связи между сбившей Джилли машиной и погромом.
– Что делать будем? – спросила она наконец. – Как нам вычислить, кто против нее что-то затаил?
Мона медленно покачала головой:
– Может быть, стоило бы спросить Джилли.
– Если бы не пришлось тогда рассказывать ей о картинах…
– Рассказать все равно придется, – сказала Мона.
Софи отвернулась от нее и обвела глазами чердачок. Ей не хватало любимых картин. Пусть даже она не верила в реальность волшебного мира, как верили многие из ее друзей, но было какое-то волшебство в квартирке Джилли, где тебя окружали портреты невероятных созданий воображения. Она вздохнула. Для Джилли волшебство и волшебные существа – неразрывная часть ее мира, ее самой. Как она переживет потерю их портретов?
Такое и в лучшие времена могло бы ее убить, а теперь, когда она прикована к больничной койке и временно – дай Бог, чтобы временно, – не может рисовать и писать из-за паралича…
– Я хочу сказать, рано или поздно ей придется узнать, – сказала Мона.
Софи кивнула:
– Знаю. И наверно, мне и придется ей рассказать. Просто мне страшно.
– Тебе не обязательно рассказывать в одиночку» – утешила ее Мона. – Я бы пошла с тобой. Или Венди наверняка согласится.
– Или, может быть, Анжела, – задумалась Софи. – Она всегда умела сообщить дурные вести так, чтобы они не казались непоправимой катастрофой. И Джилли всегда ее слушала. – Она слабо улыбнулась Моне. – Я хочу сказать, Джилли умеет слушать, но Анжела – как Джо. Знает, как сказать Джилли и то, чего она не хочет слышать.
– Я понимаю, что ты имеешь в виду, – сказала Мона.
2
Однажды давным-давно…
Наконец я с облегчением засыпаю и снова вижу Джо в стране снов. Все остальные ходят вокруг меня на цыпочках, словно я не человек, а хрупкая фарфоровая чашечка. Может, так оно и есть, если подумать, как легко оказалось меня сломать. Но теперь от меня только и осталось, что осколки фарфора, которые доктора собрали и скрепили бинтами в форме тела на больничной койке, так что уже нет нужды говорить приглушенно и смотреть озабоченно. Разбивать больше нечего. Мое сердце не в счет.
Я недолго радуюсь встрече с Джо. Он в образе тихого сумасшедшего: маска, которую он надевает, когда шут в нем побеждает мудреца.
– Знаешь, что бы нам помогло? – спрашивает он. – Если бы мы помнили, что все между собой в родстве: черные, белые, азиаты, краснокожие… Никакой разницы. Все родословные тянутся к одной старушке маме из Африки.
Меня сейчас не слишком заботит идея кровного родства.
– Ты куда клонишь? – спрашиваю я.
– Никуда не клоню, – отзывается он. – Стою прямо.
– Мне просто нужно передохнуть, – говорю я ему. – Потому я здесь и нахожусь. Понимаю, что все равно придется встретиться с тем, что ждет меня на больничной койке, но пока мне хочется оказаться подальше оттуда. Мне все это нужно: лес-собор, волшебство, воздух, у которого такой вкус, словно его можно пощупать и взвесить.
Джо смотрит на меня и не говорит ни слова. Кроме Джорди, он единственный человек, который умеет заставить меня почувствовать себя виноватой, ничего для этого не делая. И я прекрасно знаю, к чему он клонит. Все насчет раны, которая сидит во мне: раны, появившейся, когда я была маленькой девочкой.
– С «оказаться подальше», – наконец говорит он, – одна беда: трудно вовремя остановиться.
– Ничего подобного, ты же знаешь, – возражаю я. – Я всю жизнь старалась быть не похожей на свою семью. Любить то, что они не любили. Если они вообще что-то любили.
– Трудно приходилось? – спрашивает он.
Я киваю:
– Поначалу. Я вся состояла из углов. Тебе, как ты говоришь, это незнакомо…
Я невольно улыбаюсь. Как будто в нем мало углов. Я замечала, как прохожие, столкнувшись с ним на улице, торопятся отвести взгляд, испуганные дикими огоньками, пляшущими в его глазах.
– Теперь я действительно люблю людей, – продолжаю я, – но этому пришлось учиться. Пришлось избавиться от старых обид и старого багажа и научиться встречать каждый день надеждой и улыбкой. Искать в людях лучшее, а не худшее, потому что, когда ждешь лучшего, оно в них и поднимается тебе навстречу.
– И в тебе тоже.
Я киваю.
Джо закуривает самокрутку, которую достал из кармана джинсов, и до меня доносится сладковатый запашок.
– Но от обид ты так и не избавилась, – говорит он. – Не избавилась, а просто спрятала их в себе поглубже.
Да, как и Джорди, и другие раненые души, отказавшиеся сдаться тьме.
– Какая разница? – отвечаю я.
– Ты действительно не понимаешь?
