Книга Чуров и Чурбанов - Ксения Букша

Чуров шагал по рельсам одноколейки, заросшей иван-чаем, а за ним бежала его собака – восьмимесячная овчарка Шеф. Чуров ехал продавать дачу.

При маме они начинали ездить в конце апреля. Всё подчинялось распорядку: что взять с собой, что есть, что делать. Чуров любил дачу:

– и время отправления электрички 17:36 в пятницу с Балтийского вокзала, 19:03 в воскресенье обратно от их станции;

– и дачный домик, за обоями которого шуршали короеды; из щелей которого вылезал сухой мох, так что Чуров конопатил брёвна, заталкивая туда паклю специальным деревянным клинышком; с потолка которого сыпался уголёк, что ещё бабка клала на фанеру, отделявшую потолок от чердака;

– и огород, когда-то густой и плотный – все шесть соток были засажены, и не вилась мелкая мошка над морковью, заставляя ботву скурчавиться, и непомерно огромной вырастала свёкла;

– и любил Чуров, выкопавши картошку, раскладывать её сушиться в тёмном чулане, потом переворачивать, освобождать от высохшей земли и загружать в подпол;

– и любил даже те бесконечные часы, когда они с мамой, сидя на корточках, рылись в сухой, как порох, земле под синим небом и бодрым попискиванием радио;

– и топить баню, заготавливать веники, ходить по грибы и малину, и закатывать огурцы в малиновых августовских сумерках, и пропитывать спиртом кружочки бумаги, чтобы класть сверху на смородиновый джем (от плесени).

Чуров любил здесь всё, каждый предмет, от старого черпачка в древней бане до мелких трилистничков кашки у рассохшихся ворот. И вот теперь вся эта жизнь должна была умереть вместе с мамой, а мама умерла как раз в начале апреля.

Мама умерла в начале апреля, и теперь частым занятием Чурова было перебирание в памяти подробностей, деталей её последних трёх дней, как бы составление жития, «страстей», которые имели для Чурова, специализировавшегося в кардиологии, особенное значение ещё и потому, что умерла она после операции на сердце, на которую не могла не пойти – и которой не перенесла. Но если бы мать не пошла на операцию, она умерла бы так же непременно, однако умирала бы дольше и мучительнее.

Выходило, что операция в любом случае должна была помочь, так или иначе; хотя это «иначе» не входило, конечно, в мамины планы.

Чуров не то чтобы очень горевал, скорее задумывался. Если найти точное слово, то жизнь без мамы как будто обмелела. Как будто ушла вода и показалось дно. Столько лет подряд Чуров про себя прокручивал, что же будет с ним, когда умрёт мать. Смерть мамы лет с шести проникла в него и сделала навсегда будущим сиротой. Это была прививка грусти, которая и усиливала, обостряла его счастье рядом с мамой, и уменьшала будущее горе (как отчисления на амортизацию аппаратуры).

Поэтому когда мамы действительно не стало, Чуров уже больше не горевал. Он встретился со своей грустью, сошёлся с ней, расплатился. Хотя он иногда вдруг по привычке начинал мысленно рассказывать маме о событиях дня, останавливал себя – м-м — и тут же переставал понимать, зачем же тогда всё продолжает происходить, если и маме уже рассказать нельзя.

Ну а если так, то уж дачу и подавно следовало продать. Но не сразу Чуров собрался это сделать. Вишни зацвели, вишни отцвели, вишни созрели и вишни съели, и только теперь Чуров шёл вслед за Шефом по заросшей одноколейке, а потом по тропинке через рощу.

Они подошли к даче задами. Надобно, – думал Чуров, – привести её в божеский вид. Трава выросла чересчур высокая, домик будет выглядеть заброшенным – следует проветрить, выкосить, подпилить. Солнце светило на это безобразие: заросший малинник, некошеную траву. У Чурова было много работы.

Калитку перекосило, она отсырела. Весь в росе, Чуров схватил калитку за плечо, немного потряс. Другой рукой ухватил щеколду, подёргал. Ничего не получалось. Щеколда заржавела. Да и как открывать, когда травы столько. Пришлось обходить, продираясь через заросли. Чуров ломился. Шеф скакал, бока в росе. Наконец ближе к дороге и пожарному пруду началась стерня, это сосед обкосил по периметру свой забор. Ворота открылись легче, хотя тоже отсырели. Засов со скрипом пошёл вправо, и Чуров с Шефом осторожно двинулись по дорожке, на которой мама уложила рубероид, чтобы не зарастала.

– Уф-ф, теперь самое сложное – дверь открывать, – сказал Чуров Шефу. – Ну, держись.

Он перекинул рюкзачок вперёд и стал нашаривать ключ. Дверь была тугая. У Чурова никогда не получалось открыть с первого раза. А у мамы-то всегда получалось, конечно. Она брала ключ большим и указательным, нацеливала в скважину и толчком посылала внутрь, там легко поворачивала на четверть и, тоже легко, но уже с усилием, дёргала на себя. Раз, два, три – дверь с щелчком открывалась. Ты прямо, прямо суй, а ты всегда суёшь косо.

Чуров вдумался и представил себя мамой. Как она нацеливается внутрь и суёт ключ прямо, не косо. Тут важна подача. Чуров послал ключ вперёд, повернул на четверть и перехватил, точно так, как мама это делала. Он подражал ей. Перехватил – и, не теряя времени, потянул на себя. Но чуда не произошло. Он, конечно, не смог сделать это так, как мама. Не смог ни на второй, ни на десятый раз. Тогда Чуров посопел и стал делать это как обычно, на свой манер: засовывал, осторожно делал четверть оборота, нерешительно тянул на себя. Но и так не выходило ничего. Солнце припекало брезентовую куртку. Шеф послушно сидел на крыльце и ждал.