Хоть она и не снисходила до того, чтобы кому-нибудь говорить об этом, но достаточно было хотя бы лёгкого озноба или жара у одного из её сыновей, чтобы она сразу же пришла в такое состояние, как если бы ребёнок уже погиб. Грубый смех, пожимание плечами да какая-нибудь избитая фраза по поводу женской блажи — вот всё, что она получала в ответ, когда в первые годы своего замужества в порыве откровенности пыталась поделиться своими чувствами с мужем. От такого рода шуточек, в особенности когда речь шла о болезни детей, у г-жи де Реналь сердце переворачивалось в груди. Вот что она обрела взамен угодливой и медоточивой лести иезуитского монастыря, где протекала её юность. Горе воспитало её. Гордость не позволяла ей признаться в этих огорчениях даже своей лучшей подруге, г-же Дервиль, и она пребывала в уверенности, что все мужчины таковы, как её муж, как г-н Вально и помощник префекта Шарко де Можирон. Грубость и самое тупое равнодушие ко всему, что не имеет отношения к наживе, к чинам или крестам, слепая ненависть ко всякому неугодному им суждению — всё это казалось ей столь же естественным у представителей сильного пола, как то, что они ходят в сапогах и фетровой шляпе.
Но даже после стольких лет г-жа де Реналь всё-таки не могла привыкнуть к этим толстосумам, среди которых ей приходилось жить.
Это-то и было причиной успеха юного крестьянина Жюльена. В симпатии к этой благородной и гордой душе она познала какую-то живую радость, сиявшую прелестью новизны.
Госпожа де Реналь очень скоро простила ему и его незнание самых простых вещей, которое скорей даже умиляло её, и грубость манер, которую ей удавалось понемногу сглаживать. Она находила, что его стоило послушать, даже когда он говорил о чём-нибудь обыкновенном, ну хотя бы когда он рассказывал о несчастной собаке, которая, перебегая улицу, попала под быстро катившуюся крестьянскую телегу. Зрелище такого несчастья вызвало бы грубый хохот у её супруга, а тут она видела, как страдальчески сдвигаются тонкие, чёрные и так красиво изогнутые брови Жюльена. Мало-помалу ей стало казаться, что великодушие, душевное благородство, человечность — всё это присуще только одному этому молоденькому аббату. И всё то сочувствие и даже восхищение, которые пробуждаются в благородной душе этими высокими добродетелями, она теперь питала только к нему одному.
В Париже отношения Жюльена с г-жой де Реналь не замедлили бы разрешиться очень просто, но ведь в Париже любовь — это дитя романов. Юный гувернёр и его робкая госпожа, прочитав три-четыре романа или послушав песенки в театре Жимназ{39} , не преминули бы выяснить свои взаимоотношения. Романы научили бы их, каковы должны быть их роли, показали бы им примеры, коим надлежит подражать, и рано или поздно, возможно, даже без всякой радости, может быть, даже нехотя, но имея перед собой такой пример, Жюльен из тщеславия невольно последовал бы ему.
В каком-нибудь маленьком городке в Авейроне или в Пиренеях любая случайность могла бы ускорить развязку — таково действие знойного климата. А под нашим более сумрачным небом юноша-бедняк становится честолюбцем только потому, что его возвышенная натура заставляет его стремиться к таким радостям, которые стоят денег; он видит изо дня в день тридцатилетнюю женщину, искренне целомудренную, поглощённую заботами о детях и отнюдь не склонную искать в романах образцы для своего поведения. Всё идёт потихоньку, всё в провинции совершается мало-помалу и более естественно.
Нередко, задумываясь о бедности юного гувернёра, г-жа де Реналь способна была растрогаться до слёз. И вот как-то раз Жюльен застал её, когда она плакала.
— Ах, сударыня, уж не приключилось ли с вами какой беды?
— Нет, мой друг, — отвечала она ему. — Позовите детей и пойдёмте гулять.
Она взяла его под руку и опёрлась на него, что показалось Жюльену очень странным. Это было впервые, что она назвала его «мой друг».
К концу прогулки Жюльен заметил, что она то и дело краснеет. Она замедлила шаг.
— Вам, наверно, рассказывали, — заговорила она, не глядя на него, — что я единственная наследница моей тётки, которая очень богата и живёт в Безансоне. Она постоянно посылает мне всякие подарки... А сыновья мои делают такие успехи... просто удивительные. Так вот я хотела попросить вас принять от меня маленький подарок в знак моей благодарности. Это просто так, сущие пустяки, всего несколько луидоров вам на бельё. Только вот... — добавила она, покраснев ещё больше, и замолчала.
— Только что, сударыня? — спросил Жюльен.
— Не стоит, — прошептала она, опуская голову, — не стоит говорить об этом моему мужу.
— Я человек маленький, сударыня, но я не лакей, — отвечал Жюльен, гневно сверкая глазами, и, остановившись, выпрямился во весь рост. — Вы, конечно, не соизволили об этом подумать. Я бы считал себя ниже всякого лакея, если бы позволил себе скрыть от господина де Реналя что бы то ни было относительно моих денег.
Госпожа де Реналь чувствовала себя уничтоженной.
— Господин мэр, — продолжал Жюльен, — вот уже пять раз, с тех пор как я здесь живу, выдавал мне по тридцать шесть франков. Я хоть сейчас могу показать мою расходную книжку господину де Реналю, да хоть кому угодно, даже господину Вально, который меня терпеть не может.
После этой отповеди г-жа де Реналь шла рядом с ним бледная, взволнованная, и до самого конца прогулки ни тому, ни другому не удалось придумать какого-нибудь предлога, чтобы возобновить разговор.
Теперь уже полюбить г-жу де Реналь для гордого сердца Жюльена стало чем-то совершенно немыслимым; а она, она прониклась к нему уважением; она восхищалась им: как он её отчитал! Как бы стараясь загладить обиду, которую она ему невольно нанесла, она теперь разрешила себе окружать его самыми нежными заботами. И новизна этих забот доставляла радость г-же де Реналь в течение целой недели. В конце концов ей удалось несколько смягчить гнев Жюльена, но ему и в голову не приходило заподозрить в этом что-либо похожее на личную симпатию.
«Вот они каковы, — говорил он себе, — эти богачи: втопчут тебя в грязь, а потом думают, что всё это можно загладить какими-то ужимками».
Сердце г-жи де Реналь было так переполнено, и так оно ещё было невинно, что она, несмотря на все свои благие решения не пускаться в откровенности, не могла не рассказать мужу о предложении, которое она сделала Жюльену, и о том, как оно было отвергнуто.
— Как! — вскричал в страшном негодовании г-н де Реналь. — И вы допустили, что вам отказал ваш слуга?
Госпожа де Реналь, возмущённая этим словом, попыталась было возражать.
— Я, сударыня, — отвечал он, — выражаюсь так, как соизволил выразиться покойный принц Конде{40} , представляя своих камергеров молодой супруге. «Все эти люди, — сказал он, — наши слуги». Я вам читал это место из мемуаров де Базанваля{41} , весьма поучительное для поддержания престижа. Всякий, кто не дворянин и живёт у вас на жалованье, — это слуга ваш. Я с ним поговорю, с этим господином Жюльеном, и дам ему сто франков.
