Ознакомительная версия. Доступно 17 страниц из 82
Почти, потому что он не был уверен только в двух вещах — что не известный никому выход из Разлогов окажется достаточно большим, чтобы он смог подняться на поверхность, а лес наверху — не очень густым, чтобы GPS смог поймать спутники.
…Под землей все не так, как на земле. Здесь другой воздух, другая влажность, температура, здесь не всегда можно пить воду, никогда нельзя кричать и без нужды трогать что бы то ни было. И самое главное — у настоящего подземника обязательно должен иметься, пусть и глубоко запрятанный в недрах организма, «синдром мышонка». Что это такое, спасатели МЧС объяснили Олегу еще в приснопамятном лазе с кабелями, где он застрял.
Один из главных врагов человека под землей — клаустрофобия. Осознание того, что над тобой десятки, а иногда и сотни метров камня, глины, земли, может свести с ума кого угодно. Но если у одних клаустрофобия проявляется сразу, едва только человек оказывается под землей, у других она дремлет где-то глубоко в недрах подсознания и пробуждается в самый ответственный момент — при прохождении особо узких лазов, например. Лазы эти, на языке спелеологов называемые шкуродерами, иной раз бывают по сотне метров длиной, и все это расстояние нужно преодолеть ползком, в темноте, цепляясь пальцами за камень и извиваясь подобно червяку. И если вдруг у проползшего несколько метров по шкуродеру человека начинается приступ клаустрофобии и он в панике бьется в каменной норе — пиши пропало. Олег помнил случай, когда одного из новичков удалось вытащить из сьянского Щучьего лаза только после того, как несчастный потерял сознание от нервного перенапряжения.
Чтобы избежать всего этого, и нужен «синдром мышонка» — особое состояние, своеобразный транс, когда человек чувствует себя в самой узкой, самой глубокой норе уютно и комфортно. У Олега это было, а вот у Бормана, например, нет, и шкуродеры он преодолевал только благодаря силе воли.
Раздумывая об особенностях человеческой натуры, Олег оставил за спиной Бродвей и вошел на Станцию — большой, вырубленный в камне зал, на полу которого среди груд щебня мориовцы обнаружили старинные ржавые рельсы. По ним когда-то вагонетки с камнем, добытым в штреках, вывозили по Проспекту, главному тоннелю катакомб, к центральному выходу. Сейчас этот выход был погребен оползнем, случившимся много лет назад, а рельсы остались чугунным памятником безвестным горнякам, когда-то рвавшим жилы в этих подземельях.
От Станции, пробравшись через завалы в Кривой штрек, Олег пошел медленнее — неровный потолок здесь временами опускался очень низко, оставляя для прохода меньше метра, а острые выступы известняка так и норовили «поймать» на себя голову неосторожного подземника. Чтобы не заблудиться, Олег время от времени останавливался и искал на стенах метки, оставленные морионцами во время прошлых спусков. Впрочем, пока он шел по хорошо знакомым ему местам.
Темнота и шепчущая тишина Разлогов не угнетали Олега. Он давно привык к пещерному антуражу, да и не было в подмосковных каменоломнях ничего этакого, пугающего или необычного. Пожалуй, по ощущениям здешние пещеры напоминали крымские — в них хорошо дышалось, они не подавляли волю, и временами казалось, что именно рукотворность большинства полостей Разлогов играет в этом главную роль, точно строители катакомб оставили здесь частичку тепла своих карбидных ламп и немного человеческой души в придачу.
Совсем по-иному он чувствовал себя, например, в Кунгурской пещере, что неподалеку от Перми. Мрачное великолепие сверкающих в свете фонаря ледяных чертогов давило на Олега, заставляя чувствовать себя ничтожным, маленьким существом, случайным гостем в этом подземном дворце.
И южноуральские Киндерли тоже вызвали в его душе тоску и желание не задерживаться в тамошних стволах и залах надолго. Колонны с меандрами натеков, сталактиты и подземные озера в обрамлении каменного кружева казались созданными руками искусных, но недобрых существ, каких-нибудь горных духов, которым не по нраву было, что тишину их обители потревожили пришельцы с поверхности.
Конечно, не все пещеры действовали так негативно. Алатауский «Ящик Пандоры», наоборот, пленил Олега своей основательностью, хотя по сложности считался одной из самых неприятных дыр бывшего Союза. И Дивья пещера, расположенная в той же Пермской области, что и легендарный Кунгур, несмотря на отдаленное сходство с киндерлинской, очень понравилась Олегу — в ней было столько всего, что можно было смело загонять в гроты киношников и снимать сцены из «Властелина колец».
Старик, которому Олег рассказал о своих ощущениях, вопреки ожиданиям отнесся к ним очень серьезно.
— У тебя, парень, чуйка есть. И чуйка правильная. Верь ей. От большой беды может она оградить — и тебя, и других.
И вот теперь эта самая чуйка, с утра пораньше получившая изрядную толику негатива, но затем успокоившаяся, снова начала просыпаться — точно чья-то призрачная рука с ледяными пальцами осторожно просунулась в грудную клетку и коснулась сердца — раз, другой…
В камине потрескивали буковые полешки, отблески живого огня струились по полированному мрамору, озаряя погруженный во мрак кабинет. Напротив, в глубоком кресле, взгромоздив крупные желтые ступни на изящный ломберный столик, расположился грузный седой мужчина. Рядом, на лохматой медвежьей шкуре, стояли полупустая бутылка водки, стакан и блюдо с закуской.
Тускло поблескивали золоченые переплеты книг за стеклами шкафов, едва угадывалась в темноте большая картина, висевшая над столом. На ней был изображен хозяин кабинета, стоящий на берегу дикой сибирской реки. Прищурив глубоко посаженные, чуть раскосые глаза, он вглядывался в таежную даль, провожая взглядом улетающий вертолет.
Картину эту, так отличающуюся от полотен модных живописцев, населяющих апартаменты сильных мира сего, написал два с лишним десятка лет назад Сенька Штырь, запойный пьяница и гениальный художник-самоучка, работавший во время оно в артели Канаева промывщиком.
С тех пор немало воды утекло в могучих сибирских реках. Давно уже упокоился где-то в вечной мерзлоте спившийся Сенька, нет и артели, начальник которой, грозный Леня Канай, гремел на всю Колыму и Чукотку как первый добытчик презренного металла. Все поросло быльем, серым тундровым лишайником, заволокло туманом. Лишь жилистые сеймчанские лиственницы еще помнят, как начиналась империя Канаева и сколько сил, крови, пота и удачи вложил в ее создание один из богатейших ныне людей России.
Усмехнувшись — пафос, сколько пафоса! — человек в кресле протянул перевитую набухшими венами руку к стакану, но пальцы уже плохо слушались, и водка пролилась на бурый медвежий мех. Канаев нахмурился, опустил ноги на пол и медленно, кренясь из стороны в сторону, поднялся. Бутылка, стоявшая возле кресла, была уже третьей по счету. Так сильно, и тем более в одиночку, «в одно лицо», как говорили на Колыме, он не напивался уже очень давно, со времен расстрела Белого дома в девяносто третьем и своего второго инфаркта.
За плотно закрытой дверью, и Леонид Дмитриевич знал это наверняка, сейчас в тихой панике курсирует по холлу жена, за ней бледной тенью ходят мажордом и референт, маячит в отдалении охрана, а в специальной комнате на первом этаже сидит и ждет бригада врачей из ЦКБ. Что ж, пусть ждут, пусть волнуются. Им, живущим за счет его, Лени Каная, денег, полезно бывает и встряхнуться, «проветрить нервы», чтобы не забывали, кто тут хозяин и от кого все зависит.
Ознакомительная версия. Доступно 17 страниц из 82
