Стоя на крыльце, я всматривалась в темноту. Снег перестал. На длинных светлых космах полегшей осоки у колодца желтели прямоугольники света из комнат. Смутно видны были очертания куста собачьей розы, который я посадила под окнами, но сразу за ним стеной стоял мрак.
Вдруг неожиданно близко — будто прямо из тьмы за кустом — раздался странный звук. Мне показалось, что там, во влажном мраке холодной ночи, кто-то пробует виолончель. Звук был низкий, тягучий и чистый.
Только когда он взмыл к небу, усилившись многократно, и когда зазвучала уже не виолончель, а ночной голос трубы, а потом и нескольких, я наконец очнулась. Удивляться было нечему. Повернулась, заперла за собой дверь на замок, заложила в скобы черенок лопаты и вслед за поджавшей хвост собакой ушла в дом.
«Дорогая! — писала Мэй своим прихотливым, как узор райской птицы или арабская вязь, почерком — синие чернила на синей душистой бумаге. — Тарик позвонил твоей подруге Валентине, и она любезно сообщила нам твой новый адрес — он выглядит довольно странно, и очень похож на мой: только сравни — Стрэдхолл Мэнор, близ Ньюмаркета, Саффолк, Соединенное Королевство — и — Russia, Kostromskaya oblast, Manturovo region, Do Vostrebovania. Ни названия улицы, ни номера дома и квартиры! Неужели ты стала фермером, как я? Надеюсь, что да. Ведь это значит, что теперь и ты сможешь держать борзых!
А теперь главная новость. Тарик и я — мы помолвлены! Представляешь? На самом деле, это я сделала ему предложение! И он согласился отправиться со мной в Стрэдхолл. С документами возникли некоторые трудности (загранпаспорт), но ты ведь знаешь, я использую дипломатические каналы, а потом, в вашей стране деньги могут все, так что я это моментально уладила, хоть и было нелегко, потому что Тарик не очень хорошо умеет писать. Иногда я даже сомневаюсь, умеет ли он читать!
Завтра мы летим в Глазго. Ты помнишь? Я хочу, чтобы он увидел все то, что видела ты. После Шотландии я собираюсь повезти его на Бали, потому что получила приглашение на бракосочетание еще одной балинезийской принцессы. А наше бракосочетание состоится в Эквадоре, потому что я мечтаю во время церемонии стоять одной ногой в северном полушарии, а другой — в южном. Это будет забавно, не правда ли?
Тарик высоко оценил моих лошадей, и мы часто ездим верхом по окрестностям. Он учит меня, как всадник должен управлять борзыми на длинной веревке — своре, если не ошибаюсь. Ему на самом деле нравится Мышка и Водка (до некоторой степени), но, кажется, он не в восторге от остальных. Точно как ты. Ну что ж, вот русский взгляд! Однажды мы встретили Ричарда — он совершал верховую прогулку вдвоем с мисс Александрой, с которой он помолвлен. Ну, что ж. Они намечают большую охоту в ближайшем будущем и очень заняты ее подготовкой. Энн передает тебе привет. Я думаю, что она действительно к тебе привязалась… Впрочем, а кто нет?
Ну, а как ты? Пожалуйста, напиши скорей. В Першино было замечательно, и так трогательно… Там была пара старичков, муж и жена, и они сказали нам, что до революции служили у Великого Князя Николая, на псарне. И я видела, что у них появились слезы на глазах, когда они снова увидели борзых!
Ну, Анна, милая, благослови тебя Бог за все хорошее, что ты подарила мне. Надеюсь в скором времени получить от тебя весточку.
С любовью — Мэй.
P.S. Джим, бедняжка, не смог перенести разлуки с Леликом. Он так хотел взять его с собой, но шесть месяцев в карантине для борзой — это слишком, — слишком жестоко для любящего сердца этой породы, я хочу сказать. И вот Джим продал всех своих борзых и уехал за границу, а куда — никто не знает. Можно только догадываться! Думаю, что тут не обошлось без той русской псовой охоты».
С письмами в руках я перешла в «залу». Шаги отдавались гулко и далеко: ведь под полом была пустота — несколько венцов лиственничных бревен толщиной в полтора обхвата. Я входила туда, под дом, через особые воротца, чуть пригнув голову. Сейчас там было чисто, и на воротцах висел новый замок. Наверное, когда-то там тоже жили овцы.
За окнами подул ветер, и тучи двинулись. Вот в пятне белого тумана показался месяц, снова исчез, и наконец опять возник в круге ясного неба.
Кровать ждала меня у окна. Сбитая месяц назад из толстой сосновой доски, она простоит века. Широкая, как палуба драккара, под мягким сенником, сохранившим запахи лета. Льняные простыни, сотканные в Костроме, были прохладны и шелковисты, как белый речной песок на отмелях Унжи.
Я лежала, не гася свечу, и смотрела на стены. Вековые сосны, срубленные столетие назад, светились солнцем, заключенным в годовые кольца. Как янтарь северных морей, они хранили в себе его силу. Они излучали время, и оно мерцало у поверхности бревен, колебля воздух и пламя свечи.
Далеко внизу, под высоким берегом и под моим изголовьем, в холодном тумане, темная река текла в мои сны.
Снова запели волки.
Начал матерый — соло. Ночная труба Армстронга прозвучала бы здесь щенячьим визгом. Вот вступил голос волчицы, взвился к небу и золотой петлей захлестнул месяц. Мощная волна песни матерого, перевитая сияющей нитью голоса волчицы, катилась все дальше и вздымалась все выше.
К утру выпал снег. Собака без опаски вылетела из двери на свет и свежий ветер.
Я вышла следом.
Через скошенный луг, мимо припорошенного снегом буя сена, с треском подъезжал мотоцикл.
— Телеграмма, получите, — крикнул, не снимая ноги с педали, почтальон.
«Нина Павловна больнице инсульт легкий нужен уход не волнуйся приезжай срочно Валентина».
Вещей я не взяла никаких. Только завернула в носовой платок кристалл горного хрусталя из колодца и половинку раковины перловицы. Пусть все остается как есть. Будто и я остаюсь.
Пока закладывала доски в скобы у окон, закрепляя изнутри деревянные ставни, в доме становилось все темнее. В последний раз скрипнула, выходя, дверью, заперла висячий замок, и тяжелое кольцо с шершавым ключом, тяжело звякнув, легло на самое дно сумки.
Собака легко бежала вперед, вот она уже белеет за лугом, вот встала и ждет меня на дороге.
Я подошла к ней, остановилась и оглянулась.
Там, внизу, сквозили на первом снегу две сосенки, что я посадила у серого валуна рядом с домом. Какими-то я их снова увижу? Выше серого камня? Выше куста собачьей розы? Выше дома?
Там, внизу, неслась между белых отмелей темная Унжа.
И синели за ней лесные дали — сколько хватало глаз, до самого окоема.
Хоть после смерти лежать бы здесь, если уж жить не смогла. Здесь, дома, у серого валуна, под двумя соснами. Над рекой:
Лицом к туманной зыби хороните На берегу песчаном мертвецов.
Вокзальная площадь была пустынна. Только у лавки Костромского винзавода дверь иногда скрипела и хлопала, и тяжелые шаги запойных мужиков шаркали по шатким ступеням. Купила нам с собакой билеты, вынесла ей из вокзального буфета влажный пирожок с повидло. До поезда «Шарья-Москва» оставалось ровно три часа.
