— Вам придется пойти на риск.
— Но европейцы — это не дикари из вашей воскресной школы. Это будет колоссальный риск.
— Может быть. Но всегда меньший, чем если вы будете обращаться с людьми как с падалью и вынуждать их на войну. Кроме того, они не хуже, чем дикари. С ними просто плохо обходятся, и им нужен антропологический подход, вот и все.
— И кто же будет применять к ним эту антропологию?
— Ну, наряду с другими я, — ответил доктор Миллер. — Надеюсь, что и вы тоже, Марк Стейтс.
Марк состроил болезненную гримасу и покачал головой.
— Пусть они перережут друг другу глотки. Они сделают это в любом случае, независимо от того, что вы им скажете. Так предоставьте им спокойно вести свои идиотские войны. Кроме того, — он указал на плетеную сетку, которая предохраняла его рану от соприкосновения с нижним бельем, — что я могу сейчас сделать? Посмотрите — вот и все, что от меня осталось. Долго это никак не продлится. Всего несколько лет, а потом… — Он умолк, опустил глаза и нахмурился. — Как там у Рочестера?[328]Да. — Он снова поднял голову и принялся декламировать.
Так старость вместе с опытом, как сеть,
Его убили, дав уразуметь
После исканий долгих и глухих,
Что жизнь провел в ошибках он сплошных.
В грязь втоптанный, лежит безмолвно Тор,
Кто был так горд, так мудр и так остер.
— В грязь втоптанный, — повторил он. — Это просто восхитительно! В грязь втоптанный. И не нужно ждать, пока помрешь. Мы отыщем маленькую, уютную лужу грязи и сольемся с нею. Да? — Он обернулся к Энтони. — Станем грязью среди коровьих лепешек и будем взирать на то, как доктор станет испытывать свои лучшие антропологические методы на генерале Геринге. Будет очень смешно.
— И несмотря на это, — сказал Энтони, — думаю, я пойду с Миллером и буду в числе тех, над кем смеются.
Глава 52
24 июля 1914 г.
В поисках принимали участие четверо: Энтони, полицейский, старый пастух с седыми усами и величественным профилем викторианского государственного деятеля и светловолосый, румяный паренек семнадцати лет, сын булочника. Мальчика обязали нести кусок парусины для носилок, в то время как пастух и полицейский были вынуждены тащить длинные шесты, используемые как посохи.
Они начали с пространства за усадьбой, шагая в шеренгу — как загонщики, поймал себя на мысли Энтони, — вверх по склону холма. Был великолепный день, без ветра и без единого облачка. Холмы в отдалении казались покрытыми пеленой, тусклые от обилия солнечного света и почти бесцветные. Трава и вереск у них под ногами были пыльными от долгой засухи. Энтони снял свою куртку и затем, немного поразмыслив, еще и шляпу. Внезапный солнечный удар все бы упростил; не было бы нужды давать объяснения и отвечать на вопросы. И без этого он чувствовал себя достаточно плохо из-за рези в кишечнике, но этого вряд ли было достаточно. Как много проблем отпало бы, если бы он действительно был болен! Много раз, пока они медленно продвигались, он прикладывал руку ко лбу, и всякий раз его волосы чувствовали тепло от прикосновения, как от шкурки кошки, сидящей перед камином. Жаль, думал он, что волосы такие жесткие.
Три часа спустя они нашли то, что искали. Тело Брайана лежало лицом вниз в какой-то скалистой бухте у подножия утеса, над карстовым озером. Между скалами рос папоротник-орляк, и в горячем воздухе его сладковатый, навязчивый запах был почти удушающим. Место изобиловало жужжащими мухами. Когда полицейский перевернул тело, изуродованное лицо было почти неузнаваемым. Энтони глядел буквально секунду, затем отвернулся. Все его тело непроизвольно затряслось; ему пришлось прислониться к скале, чтобы не упасть.
— Пойдем, дружок. — Старый пастух взял его под руку и, отведя в сторону, усадил на траву; откуда не было видно тела. Энтони ждал. Канюк медленно разворачивался в небе, прослеживая ход времени на циферблате невидимых часов. Затем они наконец вышли из-за столба, подпирающего скалу, туда, где все было как на ладони. Пастух и мальчик шли впереди, каждый держа одну ручку носилок, а полицейский сзади был вынужден поддерживать вес на обоих перекладинах. Разорванную куртку Брайана сняли и положили ему на лицо. Одна окоченевшая рука выпросталась в сторону и при каждом шаге несущих неумолимо раскачивалась и дрожала в воздухе. На рубашке были пятна крови. Несмотря на протесты, Энтони настоял на том, чтобы взять половину ноши полицейского. Очень медленно траурная процессия двинулась вниз по направлению к долине. Был четвертый час, когда они достигли усадьбы.
Затем полицейский обшарил карманы куртки и брюк. Табачный кисет, трубка, сверток с бутербродами, данный миссис Бенсон, шесть или семь шиллингов и записная книжка, полная сокращений, посвященных истории хозяйства в Римской империи. И ни единого намека на то, что то, что случилось, было чем-то кроме обыкновенного несчастного случая.
Миссис Фокс приехала на следующий вечер. Сперва сжавшись и пытаясь держать себя в руках, она молча, с каменным лицом слушала рассказ Энтони, затем совершенно внезапно забилась в отчаянии, страстно обливаясь слезами. Энтони секунду постоял возле нее в полной неуверенности, затем выполз из комнаты.
На следующее утро, когда он снова увидел ее, миссис Фокс вновь обрела спокойствие, но оно было совершенно другим. Спокойствие живого, чувствующего человека, а не механическая, замороженная недвижимость статуи. У нее под глазами появились темные синяки, а лицо говорило о том, что это была старая, страдающая женщина; но в страдании этом присутствовали прелесть и кротость, ярко выраженное достоинство, почти величественность. Смотря на нее, Энтони почувствовал себя в сильном замешательстве, как будто он находился в присутствии чего-то, чего был недостоин, к чему не имел права приближаться. Замешательство и вина, вина даже большая, чем вчера, когда ее горе вырвалось из-под ее контроля.
Он бы с облегчением сбежал еще раз, но она держала его при себе все утро, иногда сидя в тишине, иногда медленно говоря что-нибудь своим прекрасно смодулированным голосом. Для Энтони молчание и разговор одинаково казались пыткой. Сидеть там и слушать, не говоря ни слова, как тикают часы, было подобно смертельной агонии; еще хуже казалось беспокойство о будущем — как избежать Джоан, что сказать ей о том проклятом письме, которое Брайан написал ей. И всякий раз, украдкой глядя на миссис Фокс, он спрашивал себя: что происходит у нее в душе, догадывается ли она, подозревает или нет о том, что на самом деле случилось. Да, ее молчание было болезненным, но не менее болезненными были ее слова.
— Я осознаю, — начала она медленно и задумчиво, — я осознаю теперь, что любила его не так, как было нужно, — слишком себялюбиво.
Что он мог ответить? То, что это было правдой? Конечно же это было правдой. Она выполняла роль вампира, духовно эксплуатируя его. Высасывала из него жизненные соки. (Здесь Энтони вспомнилась святая Моника Эри Шеффера.) Да, она вампир. Если кто-то и был в ответе за смерть Брайана, так это она. Но его самооправдательное негодование против нее улетучилось, лишь только она заговорила снова.
