Я медленно побрел к дому. Дойдя до него, я опасливо открыл дверь, медленно разделся и уже собирался тихо прокрасться по лестнице наверх, когда дверь в коридор распахнулась и оттуда появился Нильс Эрик.
— Привет! — сказал он. — Нас бабушка Тура Эйнара угощала мёлье. Зря ты с нами не пошел! Это всем деликатесам деликатес!
— Я пойду спать, — сказал я, отводя глаза. — Спокойной ночи.
— Как, уже? — удивился он.
Не ответив, я открыл дверь в комнату и, проскользнув внутрь, лег прямо в одежде на матрас. Я лежал и смотрел в потолок, прислушивался к звукам из кухни, где Нильс Эрик мыл посуду и слушал радио. Изредка я слышал, как его тихое мурлыканье, от которого я за два месяца так его и не отучил, перерастает в громкое пение. Мимо дома промчалась машина, в которой играла музыка. Машина проехала вверх по дороге, к противоположному концу деревни, ударные постепенно стихали, но потом снова сделались громче и загрохотали прямо за стеной.
Я посмотрел на часы. До восьми оставалось несколько минут.
Чем же мне заняться?
Все выходы отсюда закрыты.
Я взаперти.
Примерно с час я неподвижно лежал в темноте, а потом, сгорая от стыда, прошел в гостиную. Нильс Эрик сидел и читал.
— У тебя, вроде, бутылка красного была? — спросил я.
— Ага, — он поднял голову. — А что?
— Можно я ее заберу? — попросил я. — А я тебе на неделе новую куплю.
— Конечно, — сказал он. — Ты что, собрался куда-то?
Я покачал головой, взял бутылку, откупорил ее и вернулся к себе в комнату. Когда я начал пить, меня на миг охватила радость. Они меня предали, я расстроен, да, изнутри меня душит мрак, но я сижу в одиночестве и пью, и я писатель.
А они нет. Они никто.
Бутылку я осушил за десять минут. С головой, будто заполненной туманом, я спустился в гостиную и, не обращая внимания на Нильса Эрика, открыл дверь в кабинет, вошел туда, заперся и, усевшись за машинку, принялся печатать. Прошло несколько минут — и желудок словно взорвался. Я бросился к двери, но она была заперта, а к горлу подступила тошнота, я озирался, высматривая коробку, ведро, пустой угол, что угодно, но ничего не обнаружил, и тут рот открылся и из него выплеснулся лиловый фонтан рвоты.
Я осел на пол, желудок снова свело, и изо рта вырвалась новая волна вина с сосисками, я застонал, желудок опять сжался, но во мне уже ничего не оставалось, кроме болезненных спазмов, да сгустка вязкой слизи, который я выкашлял напоследок.
Ох.
Несколько минут я посидел на полу, наслаждаясь умиротворением. Книги и бумаги были заляпаны блевотиной, но меня это не беспокоило.
В дверь постучали, а ручка задергалась.
— Ты чего там делаешь? — спросил Нильс Эрик.
— Ничего, — огрызнулся я.
— Чего-чего? Тебе плохо? Помощь нужна?
— От тебя, придурок, нет.
— Что ты сказал?
— НИЧЕГО! НИЧЕГО!
— Ладно, ладно.
Я представил, как он поднимает руки и растопыривает пальцы, а после возвращается на диван. В комнате повисло зловоние, и я задался вопросом, почему запах телесных жидкостей так отвратителен, а запах собственных испражнений подобного отвращения не вызывает. Может, так повелось еще с первобытных времен, когда неандертальцы гадили в лесу, чтобы пометить территорию, а у рвоты подобной функции не имелось, это просто — рефлекс, помогающий организму избавиться от испорченной еды, и поэтому она воняет?
Я поднялся, открыл окно и опустил шпингалет. Убирать блевотину сил не было, и я решил оставить все до завтрашнего дня. Отперев дверь, я вышел в коридор и, не глядя на Нильса Эрика, поднялся по лестнице к себе в комнату, где разделся, лег под одеяло и заснул как убитый.
Весь следующий день я с ними не общался, и через день тоже, но потом сдался. Они собрались вечером в бассейн, и я пошел с ними, не то чтобы исполненный радости, но и злился не особо. Пока мы плавали, я почти ничего не говорил, и в сауну они прошли вперед меня, а я подошел чуть позже, вылез из бассейна, остановился перед дверью и прислушался, пытаясь разобрать, что они говорят. Я знал, что они меня обсуждают, знал, что они надо мной смеются. В этом я не сомневался, они столько времени проводят вместе, а занятие, на которое я трачу столько сил, превратилось в объект их насмешек.
Но в сауне было тихо, поэтому в конце концов я открыл дверь и вошел внутрь, уселся наверху в самом дальнем углу и, привалившись к стене, посмотрел на их белые, блестящие от пота тела. Нильс Эрик сидел, склонившись вперед, Тур Эйнар откинулся назад. Лицо Нильса Эрика вечно находилось в движении — он говорил, улыбался, смеялся или корчил рожи, но сейчас оно было совершенно неподвижно, и от этого в нем появилось нечто деревянное, словно он и впрямь Пиноккио, полено в форме человека, в которое волшебник вдохнул жизнь.
Он, похоже, почувствовал, что я на него смотрю, потому что улыбнулся и повернул голову.
— Я сегодня в «Дагбладе» прочитал кое-что. Тебе, Карл Уве, возможно, будет интересно. Про какую-то литературную школу. В Бергене.
— А-а, ясно, — равнодушно протянул я. Пускай даже не рассчитывает ко мне подольститься.
В школе мне поручили несколько часов в неделю заниматься с девятиклассниками Стианом и Иваром, оболтусами и хулиганами. Я должен был научить их играть, а инструменты мы одолжили у местной музыкальной группы под названием «Автопилот». Каждый вторник мы приходили в общественный центр, подключали аппаратуру и разбирали те композиции, которые я знал, один инструмент за другим. Ивар играл на бас-гитаре, из рук вон плохо, но я велел ему смотреть на меня и брать тот же аккорд, что и я, а когда я кивал, переходить к следующему. Последовательность аккордов он выучил заранее. Стиан был ударником, более-менее сносным, хотя советов моих не слушал, мешала гордость; а я играл на гитаре. Мы разучили три композиции — «Smoke on the Water», «Paranoid» и «Black Magic Woman». Исполнять их без вокалиста я привык еще с тех времен, когда мы репетировали с Яном Видаром, мне это казалось вполне естественным: вокал, наложенный на фальшивый, неумелый и бездарный инструментал все бы только испортил. Мы стояли на сцене и играли, а перед нами молчал просторный и пустой зал. Стиан и Ивар не столько играли, сколько позировали с инструментами в руках. В конце занятия в зал заглянул кто-то из четвероклашек и замер, вытаращив на нас глаза. Стиан с Иваром попытались скрыть свою гордость, сплюнув на сцену и сделав вид, что им все равно.
Через несколько дней на планерке на меня напустилась Эва: мы одолжили инструменты в группе, где играет ее сын, но обходились с ними небрежно, на гитаре лопнула струна, а барабанная палочка треснула, но ее никто не заменил, поэтому музыкантам это надоело, так она сказала. И тут же перескочила на другую тему — настрой семиклассников. С ними стало невозможно разговаривать, они ее не слушают, утверждают, будто Карл Уве говорит иначе, а, когда она просит быть с ними построже, я обещаю так и сделать, но не делаю, по крайней мере, у нее сложилось такое впечатление.
