Я ничего не сказал, а только смотрел на нее, чувствуя, как во мне закипает злость.
— Ты слышал? — продолжала она. — Никому из девочек в классе ты не нравишься.
Я изо всей силы ударил ее ладонью по щеке. Резкое движение и последовавший за ним хлопок, от которого у нее покраснела щека, заставили всех обернуться.
— Ах ты, гадина! — закричала она и ударила меня кулаком в зубы.
Я схватил ее за волосы и дернул. Она ударила меня в живот, пнула по ноге и тоже схватила за волосы, последовал вихрь ударов, пинков, таскания за волосы, и тут я, жалкий, несчастный слюнтяй, не выдержал, пустил слезу и, как дурак, громко разрыдался; вокруг нас в мгновение ока собралась толпа, из нее послышались голоса «Он разревелся!». Я слышал это. Но не мог с собой ничего поделать и вдруг почувствовал, как чья-то сильная рука схватила меня за шиворот. Это был Коллоен, другой рукой он так же держал Хьерсти, вопрошая: «Это что еще за безобразие? Ишь что вздумали — драться!» Я сказал, что это только так, я не хотел ничего плохого. Хьерсти тоже сказала, что это просто так, нечаянно, и мы были водворены в класс железной учительской рукой; я — в роли окончательно осрамившегося, так как нарушил не только неписаное правило, что реветь нельзя ни при каких обстоятельствах, но еще и подрался с девчонкой, она — в роли победительницы, так как без слез храбро приняла бой и дала сдачи.
Есть ли предел падению?
Коллоен велел нам пожать руки. Мы пожали. Хьерсти с улыбкой извинилась предо мной. В ее улыбке не чувствовалось насмешки, она была по-своему искренней, как будто мы были сообщниками.
Что бы это значило?
В последнюю неделю мая накатила жара, весь класс отправился на залив Буккевика купаться: белый песок, синее море, солнце в небе так и печет.
Анна Лисбет выходит из моря.
В белых бикини и белой майке. Была весна, под майкой круглились ее груди. Мокрые черные волосы блестели на солнце. Она улыбалась во весь рот. Я глядел на нее и не мог оторваться, но вдруг заметил что-то сбоку и повернул голову. Рядом со мной стоял Коллоен и тоже глядел.
Наши взгляды, как я сразу же понял, ничем не отличались один от другого, он видел то же, что и я, и думал то же, что я.
Он думал об Анне Лисбет.
Ей было тринадцать лет.
Этот миг продлился не больше секунды, он сразу же опустил глаза, как только я посмотрел на него, но этого было достаточно, и я кое-что понял о вещах, о которых раньше и не подозревал.
Через три дня папа заехал за мной в школу, нам надо было ехать осматривать новый дом, он находился в двух милях от Кристиансанна, на берегу реки, мы подумывали купить его, и я должен был честно сказать, нравится он мне или нет. Послушав, как папа о нем рассказывал, — что там есть амбар, что дом старинный, построен в девятнадцатом веке, что участок при нем большой, на нем можно, кроме сада, завести еще и огород, что там растут большие, старые фруктовые деревья, что можно, наверное, завести даже кур и выращивать свою картошку, морковь и зелень, — я решил сказать, что да, дом мне понравился, независимо от того, каким он мне покажется.
Когда мы приехали и увидели синее небо, зеленую травку, блестевшую внизу реку, я стал перебегать от окна к окну, заглядывая внутрь, чтобы показать ему, как мне тут нравится. Мой восторг был не сплошь фальшивым, только слегка преувеличенным, и дело было решено. Если получится, мы купим этот дом. Мама подала заявление на должность в школе медицинских сестер, папа уже работал в гимназии, а я должен был пойти здесь в другую школу. Не совсем ясно было, как все решится с Ингве. Ингве не соглашался. Впервые в жизни он пошел против папы. Они спорили, чего раньше никогда не случалось. Мы никогда не спорили с папой. До сих пор он нас ругал, а мы молча слушали.
И вот вдруг Ингве сказал ему «нет» и стоял на своем.
Папа пришел в бешенство.
Но Ингве сказал «нет».
— Я не хочу на последний год переходить в Кристиансаннскую гимназию, — сказал он. — Зачем мне это? Все мои друзья — тут. Мне остался последний год в школе. Какой смысл переходить куда-то и начинать все сначала.
Они разговаривали, стоя в гостиной, Ингве — почти одного роста с папой.
Раньше я этого не замечал.
— Ты, кажется, вообразил, что ты взрослый, но это не так, — сказал папа. — Ты останешься дома с родителями.
— Нет, — сказал Ингве.
— Ну, ладно, — сказал папа. — А на что ты собираешься жить? Потому что от меня ты не получишь ни эре.
— Возьму кредит, — сказал Ингве.
— И кто же, по-твоему, тебе его даст? — спросил папа.
— Я имею право получить кредит на образование, — ответил Ингве. — Я выяснил и знаю.
— Возьмешь кредит, не успев поступить в университет? — сказал папа. — Очень интересно!
— Раз надо, то и возьму, — ответил Ингве.
— А где ты собираешься жить? — продолжал папа. — Этот дом будет продан.
— Сниму комнату, — ответил Ингве.
— Делай как знаешь, — сказал папа. — Но от нас помощи не жди. Мы не дадим ни кроны. Понял? Хочешь оставаться тут — оставайся, но не вздумай просить у нас денег. А так поступай как знаешь.
— Да, — сказал Ингве. — У меня все будет в порядке.
На том и порешили.
В последний день занятий в седьмом классе было объявлено, что я уезжаю, и мои одноклассники, с которыми я проучился семь лет, принесли мне на прощание подарки. В первую очередь мне вручили вилок капусты, потому что на местном диалекте мое первое имя — Карл, а некоторые меня так и называли, не добавляя к нему «Уве», — было созвучно слову «капуста». Потом мне подарили игрушечную обезьяну, потому что я похож на обезьяну.
Вот и все.
Потом мы вышли за дверь, я — с тем, чтобы никогда больше не возвращаться.
Но этим дело не кончилось. В тот вечер Унни устроила у себя вечеринку одноклассников. Несколько девочек пришли к ней пораньше, чтобы все подготовить, а в шесть часов подъехали на велосипедах все мы, остальные. Вечеринка проходила частью в саду, частью в подвальной комнате, и вот, когда над холмами начали опускаться сумерки и красные крыши внизу заблестели в последних лучах заката, что-то стало меняться, хотя спиртного никто не пил. Накопившиеся за год подспудные мысли и желания вдруг вырвались наружу. Это словно носилось в воздухе. Чьи-то руки забирались кому-то под свитер, как бы без повода — никто никого не хватал, не набрасывался, все происходило тихо, в душных объятиях среди кустов сирени, сливались в поцелуе губы, а затем какие-то из девочек обнажились по пояс и расхаживали так, покачивая грудями. Постепенно все перешло в раннепубертатную оргию, где те же самые девочки, которые еще недавно говорили, что я им несимпатичен, одна за другой предлагали себя, садились ко мне на колени, целовали меня и терлись грудями о мои щеки. Прежняя иерархия девочек, в которой они располагались, то переходя на более высокую ступень или, напротив, опускаясь на более низкую, сейчас утратила свое значение, и уже было безразлично, с кем обниматься, я прижимался лицом к их нежным, белым грудям, целовал темные выпуклые соски, гладил ладонью их бедра, и они не говорили «нет», в этот вечер слово «нет» не звучало из их уст, они, напротив, склонялись ко мне и целовали меня, глаза у них темнели и лучились теплом и удивлением, как, вероятно, и мои тоже: неужели это мы так делаем?
