Книга Время колоть лёд - Катерина Гордеева

Ознакомительная версия. Доступно 26 страниц из 128

ХАМАТОВА: Я пошла непублично. Это была личная встреча. У меня теплилась надежда спокойно и конструктивно побеседовать с ним и уговорить его дать возможность уехать тем детям, у кого уже были иностранные усыновители. Был, понимаешь, вот какой нюанс: еще до принятия закона в сиротские учреждения поступило распоряжение притормозить судебные решения по таким детям. Региональные опеки всего-навсего не отправляли документы в суд, а потом… потом закон вступил в силу. И иностранным родителям, усыновителям просто не отдали детей. Вот эти несколько десятков семей – я не помню точно, сто их было или триста, но даже если двадцать, неважно, – ради них-то я и пошла к Путину.

ГОРДЕЕВА: Значит, амбиций отменить закон у тебя не было?

ХАМАТОВА: Нет, что ты, я понимала, что это уже – большая политика, туда не надо влезать. Но побороться за тех детей, которые сейчас будут дважды преданы (первый раз, когда они попали в эту систему, и второй раз, когда наше государство не позволило новым родителям забрать их в семьи), я должна. К тому же надо понимать, что восемьдесят процентов детей, о которых я шла говорить, были дети-инвалиды. С мизерными шансами выжить и тем более обрести семью в нашей стране. У моих знакомых, занимавшихся проблемами усыновления, было намерение продолжать митинги, выходить на улицы, протестовать и дальше. Но я тогда сказала: прежде чем мы будем громко выступать, давайте сначала напишем письмо, чтобы не сразу красный плащ надевать и брать шпагу в руки, а дать возможность той стороне проявить свое милосердие. Напишем письмо, где объясним, что можно без пиара и громких заявлений дать возможность уехать тем детям, у которых всё определилось до принятия закона. Потому что для детей это невыносимая, непереживаемая травма. И еще потому, что американские родители, в отличие от русских, должны были приложить огромное количество усилий, энергии и времени, много раз приезжать и выполнить массу сложных условий для того, чтобы получить право усыновить ребенка.

Мы написали это письмо. Никакой реакции не последовало. Тогда мы – я, Сергей Юрский, Лена Альшанская, Лия Ахеджакова и Женя Миронов – пошли в “РИА Новости” на круглый стол, где присутствовали американские родители, которые бились в кровь за право забрать этих – уже своих – детей домой. Это был очень сложный разговор. Как человек, который однажды прошел через эту систему, удочеряя Асю, я знаю, какой она бывает жестокой, как она может работать, как она умеет отнимать надежду, хотя, по логике вещей, должна как раз ее давать. И вот после “круглого стола” почему-то именно мне позвонил Дмитрий Песков и сказал: “Приезжайте на встречу с президентом, чтобы обговорить этот вопрос и попытаться его решить”.

ГОРДЕЕВА: То есть это была инициатива с их стороны?

ХАМАТОВА: Да! Я говорю: “Вообще-то я не флагман всей этой истории. И если я приеду, то со специалистами по усыновлению, с юристами, с людьми, которые могли бы детально об этом рассказать”.

На что мне отвечают: “Либо вы приезжаете одна, либо мы расцениваем это как отказ и нежелание принимать решения”. Могла я отказаться? Нет. Перед тем как поехать, я связывалась с Леной Альшанской, с Володей Смирновым, Алёной Синкевич, с Наташей Шагинян – людьми, причастными к этой теме. Мы и с тобой бесконечно говорили о том, что можно сказать Путину в этой ситуации, чтобы не обидеть, не задеть, чтобы пройти по этой тонкой грани и попытаться спасти детей. Сейчас я понимаю, если честно, что всё это изначально было глупой затеей.

ГОРДЕЕВА: Почему?

ХАМАТОВА: Потому что если человек действительно хочет разобраться, он вызывает к себе специалистов и к ним прислушивается, а не назначает встречу с какой-то там неравнодушной артисткой. Но выбора не было, и мне эта встреча в самом деле казалась пусть и призрачным, но шансом, который надо использовать. Я полночи придумывала и переписывала речь, пытаясь объяснить, что все гуманитарные, моральные козыри – на стороне здравого смысла, что это выгодно государству – не проявлять себя в качестве палача, а пойти навстречу, что эти дети – не противники, не враги – это же дети. Утром за мной заехала машина, и я поехала в Ново-Огарёво. Знаешь, у меня это место навсегда связано теперь с повестью Марины Цветаевой “Мать и музыка”.

ГОРДЕЕВА: Господи, почему?

ХАМАТОВА: Потому что я в тот момент готовила программу “Цветаева – Ахмадулина”. И учила текст. Я очень волновалась, когда ехала. И поэтому всю дорогу проговаривала про себя Маринин текст: “Мать не воспитывала – испытывала: силу сопротивления, – подастся ли грудная клетка? Нет, не подалась, а так раздалась, что потом – теперь – уже ничем не накормишь, не наполнишь. Мать поила нас из вскрытой жилы Лирики, как и мы потом, беспощадно вскрыв свою, пытались поить своих детей кровью собственной тоски. Их счастье – что не удалось, наше – что удалось” – съезд на кольцевую. И так до самого конца, до въезда в Ново-Огарёво: “Есть силы, которых не может даже в таком ребенке осилить даже такая мать”.

Когда я приехала в Ново-Огарёво, Путин встречался, кажется, с президентом Финляндии, поэтому меня запихали в подсобное помещение, где находились официанты и повара. Я немножко послушала, как они там живут. И опять взялась за Цветаеву: “Больше всего, из всего ранне-рояльного, я любила – скрипичный ключ. Слово – такое чудное и протяжное и именно непонятностью своей (почему скрипичный, когда – рояль?)…” Я сидела часа два, если не больше. То выныривая из чудесного, дивного мира Марининой прозы, то снова в него погружаясь: “Мать – залила нас музыкой. (Из этой Музыки, обернувшейся Лирикой, мы уже никогда не выплыли – на свет дня!) Мать затопила нас как наводнение. Ее дети, как те бараки нищих на берегу всех великих рек, отродясь были обречены. Мать залила нас всей горечью своего несбывшегося призвания, своей несбывшейся жизни, музыкой залила нас, как кровью, кровью второго рождения”.

К исходу третьего часа президенты вышли, пошли журналисты, меня снова упихали в какой-то угол, где я просидела еще некоторое время: “Вот когда вырастешь и оглянешься и спросишь себя, warum всё так вышло – как вышло, warum ничего не вышло, не только у тебя, но у всех, кого ты любила, кого ты играла, – ничего ни у кого – тогда и сумеешь играть «Warum». А пока – старайся”.

Наконец позвали… Вошла на ватных ногах. Президент сидел. Кивком поприветствовал. Я без особых прелюдий сразу стала говорить, что нужно понимать, в какой системе мы оставляем этих детей, лишая их родителей, которых они вот только-только обрели, как это жестоко и несправедливо. Я говорила, что пока государство будет решать свои проблемы и определяться с будущим, эти дети-инвалиды станут пенсионерами, окажутся в домах-интернатах, если, конечно, доживут. Путин пару раз пытался перебить, говорил, что дело закрыто, обратного хода нет, разговор окончен.

А я не давала ему закончить этот разговор, я понимала, что если сейчас позволю ему меня перебить, то сломаюсь. Я пыталась и пыталась, я заходила всё время с разных сторон. В конце концов я рассказала ему про Асю, как мы с ней встретились, как я увидела ее в больнице, всю истыканную иголочками, как пыталась забрать, каких нечеловеческих усилий и унижения мне стоило ее удочерить, с чем я столкнулась. Тут он, кажется, заинтересовался: “У тебя – приемная дочь?” – спросил он, вдруг оживившись. Я сказала: “Да”. – “Да ладно?” – “Да”. – “А что, не было детей, поэтому взяла?” – “Нет, уже была дочь. Я Асю полюбила и поэтому решила удочерить”. – “Надо же!” Он был очень удивлен, очень. Это как-то позволило продолжить разговор. Он стал в нем участвовать, предложил вариант: может, пусть эти люди, которые так хотят усыновить детей, откажутся от американского гражданства и получают российское? Потом предложил сделать им какое-то двойное гражданство, но осекся: а, нет, это невозможно с Америкой. И мне показалось, что он сам ищет сейчас какой-то выход из положения. Но это ощущение длилось недолго. Он начал рассказывать про какой-то сюжет на Первом канале, где говорилось, что ситуация с детьми-инвалидами и их потенциальными американскими усыновителями не такая уж однозначная. Я ответила, что у меня больше десяти лет нет телевизора, я его не смотрю, но я в курсе, что с приемными родителями, из какой бы страны они ни происходили, случаются разные, в том числе неоднозначные истории. Наверное, сказала я, если мы так уж переживаем за своих детей, которых отдаем иностранным усыновителям, лучше поддерживать их, сопровождать, чтобы, когда у родителя-американца случаются проблемы и возникают вопросы, существовала “горячая линия”, куда можно обратиться и поговорить бесплатно с психологами и консультантами. Он слушал внимательно. А потом вдруг стал рассказывать, как Астахова не пустили на какую-то ферму, где жил приемный ребенок из России, и что этот репортаж тоже показывали по Первому каналу. “Неужели вы не видели и этот репортаж?” – спросил Владимир Владимирович. Я ответила: “Нет”. Тогда он вызвал Пескова и говорит: “А вот Хаматова не видела вашего репортажа на Первом канале”. Песков выслушал и ушел. А Путин позвонил куда-то по громкой связи. Ответил женский голос. Путин сказал: “Тут вот говорят, что запрещение забрать детей, которые уже ждут родителей, будет для них весьма травматичным. Этих семей всего около ста. Можем ли мы эту проблему решить?” Женский голос отозвался: “Ой, ой, ой. Сейчас расплачусь”. И меня просто парализовало. Наверное, если бы это был мужской голос, не женский, может быть, это не произвело бы на меня такого впечатления. Но это был женский голос: “Сейчас расплачусь. Владимир Владимирович! Вы же понимаете, там, где сегодня сто, там завтра будет и тысяча, и две тысячи, что же нам теперь…” Я пыталась выкрикнуть, что это все неправда, что у нас есть документы по каждой из тех семей, что не смогла забрать ребенка. Но Путин сделал мне знак сидеть тихо. И я молча дослушала разговор до конца. А потом мне всё-таки пришлось соскрестись со стула, поскольку больше говорить было не о чем. Я встала и ушла. ЧУЛПАН ХАМАТОВА

Ознакомительная версия. Доступно 26 страниц из 128