«Притяжение высоких широт, – кисло улыбнулся Перелыгин, припоминая спор с Савичевым о романтике за семьдесят первой параллелью. – Здесь трудности перестают быть аргументами скептиков, – ехидно пробурчал он себе под нос, – и становятся задачами практиков – вот тебе и тема, тем более что так оно и есть». – Морщась от головной боли, он полез за блокнотом, не надеясь на память.
Клешнин в своем кабинете отрешенно рисовал на листке каракули и думал о жизни. Большой и главный ее кусок, прочертив во времени и пространстве замысловатую фигуру, похожую на ту, что красовалась на бумаге, отламывался от него неподалеку от Ледовитого океана. Впереди лежало Арктическое побережье, но оно не для него. До своей высокой широты он дотопал как одинокий шатун.
«Все это глупости, – подумал он, – будто высокие широты начинаются с семьдесят первой параллели – они пролегают повсюду. Вопрос: где останавливаешься ты сам? Или останавливают тебя?»
Его жизнь теряла смысл, и быстрота, с которой этот смысл, казавшийся незыблемым и прочным, истончался, улетучивался, как крик гусиной стаи над головой, наводила на безрадостные мысли. Два дня назад министр согласился на его увольнение, и он, директор этой строящейся махины, царь и бог на земле для многотысячной человеческой массы, больше не управлял ее круглосуточным движением.
Редко он чувствовал себя таким одиноким. Ему даже некого было обвинить в предательстве. Он, одинокий шатун, вломился в чужую берлогу и стал учить жить ее обитателей. Впереди него летела слава строителя уникального рудного комплекса, он возомнил себя победителем, которого не судят, а его прогнали в Заполярье.
Здесь не было единомышленников, кого он долго и тщательно подбирал, растил, вскармливал надеждой. Он обманул близких соратников и остался один, ревнивым, непрощающим оком отмечая теперь тех, кто видел в нем угрозу покушения на тихую, благополучную жизнь, кто если не противился открыто, то и не помогал, ожидая краха варяга. Понимал цену и тех, «себе на уме», кто заискивал перед ним с видом верных сподвижников. Он ощущал себя идущим наперекор всем воином. Ему даже льстил этот образ одинокого борца, и он недооценил принудительной силы той реальности, которая давила на него, приложив к ней прежние мерки.
Привыкший брать на себя ответственность, не распространяя ее при неудаче на помощников, он пошел напролом, надеясь на понимание тех, кто знает драматические противоречия жизни и движение к поставленной цели. Готовый рисковать, как много лет назад, нахально явившись в высокий тихий кабинет, на вопрос хозяина, понимает ли он меру личной ответственности, ответить: «Да, понимаю».
Он спешил, ломая голову над двуединой задачей: как начать добывать руду и продолжать мыть россыпи, понимая, что ему не позволят снизить добычу даже со скидкой на строительство, требовавшее тысяч рабочих, которых он не мог поселить в палатки? Нужна была свобода для маневра – строить и давать олово, получить эту свободу махом. А он, как телок на привязи, щипал травку вокруг колышка. И отдал строительный подряд артели, рассчитывая на цинизм, с которым в отрасли закрывали глаза на отвлечение старателей на прокладку линий электропередачи, дорог, строительство, используя бесконтрольный труд – двенадцать через двенадцать. Но тут не прошло. И хотя разом возник поселок шахтостроителей, а с материка потянулись нужные кадры, на него уже сыпались обвинения в авантюризме. Клешнин же, не обращая внимания на гвалт за спиной, бросил старателей на второй поселок – Сохатиный, на богатейшую россыпь, которая должна была спасти добычу и закрыть неперспективные участки. Сам выезжал на трассу, перекрывал машиной зимник, останавливал тягачи с лесом и директорской волей отправлял их на Сохатиный.
Его открыто называли грабителем с большой дороги, «генеральный» рвал и метал, все катилось к развязке, не спас его и чудо-поселок, выросший меньше чем за год в живописном лесу. Квартиры в домах были, как везде, привлекая людей удобствами и теплом. Маневр стал возможен: он получал сырьевую гарантию на добычу металла и развязывал руки на строительстве.
Клешнин бросил на стол карандаш, поднял телефонную трубку, отвечая на звонок.
– Ты поосторожней, Андрей, – сказал ему верный приятель из обкома. – «Генерал» бьет копытом. Ты его знаешь, не зарывайся.
– Поздно, – тихо ответил Клешнин, вслушиваясь в далекие шумы эфира. – Боги отвернулись от изгоя. – Он слегка улыбнулся. – Помнишь, как мы говорили: скажи мне, кто твой враг, и я скажу, кто ты?
Он положил трубку, зная, что вычеркнут из списков. Без волнения, почти умиротворенно подумал о закономерностях своей жизни, вспоминая, как тайно строили завод панелей в Городке. Завод исправно выпускал панели, в дома селились люди, а легализовать предприятие, получать материалы и оборудование, платить легальную зарплату оказалось куда труднее.
Спроси у него, ради чего риск, он не нашел бы другого ответа, кроме простого и очевидного – быстро строить удобное жилье. Его не интересовали награды и деньги. Какие награды, если, в лучшем случае, его могли выгнать с работы, а в худшем… Тогда ради чего? Самоутверждения, гордыни, азарта жизни, ради идеи, которая вызрела и ты знаешь, что она верна?
Круг замкнулся. Его новым фантомом стал Сохатиный – вместе со школой, больницей, библиотекой, отдельными квартирами, ванными, горячей водой… В нем есть все для жизни, но нет почтового адреса. Не отыскать на карте поселок-призрак, стоит он, притаившись среди деревьев, как крайняя точка Клешнина в высоких широтах – он есть, но его нет.
Самолет уже летел над кронами черных деревьев, пронесся над руслом Иргичена, и под колесами зашуршала взлетная полоса, упирающаяся в сопку. Взревели тормоза. «Как они тут садятся, – подумал Перелыгин. – Чуть промахнулся – и там».
Пока затихали двигатели, к самолету подкатил «уазик». Из него вылез монументальный Савичев в овчинной дубленке и невысокий, элегантный, с прямой спиной, несмотря на пятьдесят с гаком, Лебедев в рыжем волчьем полушубке. Оба – большой и маленький – смешно стояли у машины. Перелыгин помахал им в окошко, в ответ Савичев показал вяленого чебака.
Кальян затащил в машину канистры и ящик с пивом. Шаркая собачьими унтами по снегу, подошел Громов.
– Разгружаюсь, и домой. Надумаешь назад, звони. – Он протянул Перелыгину руку. – Повезет, сам заберу.
– Залетайте с ночевой, – потеребив бороду, предложил Савичев. – Баньку организуем.
– Это как фишка ляжет и как с погодой повезет, – ответил Громов. – Бывайте, мужики. Давай, давай, задумчивые, в хвост вас и в гриву! – заорал он, размахивая руками в сторону грузовика, неспешно выруливающего на аэродром.
– Сейчас завезем ко мне Егора, – сказал Лебедев, – а сами – к Клешнину. Он тебя ждет. Заберем его. Все вещи из твоей квартиры… – он хихикнул, сделав ударение на «твоей», – я вывез, но раскладушка, стол, стулья и кое-что из посуды на первое время есть. Я улетаю послезавтра, Клешнин – на следующей неделе, но времени у него не будет, а сегодня у нас вся ночь.
С волнением Перелыгин вошел в кабинет. Навстречу из-за стола поднялся невысокий, плотный, лысеющий человек в костюме цвета мокрого асфальта, со вкусом подобранным синим галстуком, внимательно ощупал Егора умными темными глазами.
