– Как ты – все в порядке?
– Моя физическая форма вызывает у меня отвращение. Во всем остальном неплохо. – Я раздраженно ударяю по подлокотнику кресла. – Будь при мне пистолет, я бы его легко остановил.
– Он имел в виду Лабори или тебя?
Эта мысль не приходила мне в голову.
– Нет-нет, Лабори, я в этом уверен. Им, видимо, было необходимо не допустить, чтобы он допрашивал Мерсье. Нам нужно найти ему замену, когда процесс продолжится.
У Эдмона разбитый вид.
– Бог мой – до тебя еще не дошло? Жуос согласился приостановить слушания на сорок пять минут. Деманжу пришлось вернуться, чтобы допрашивать Мерсье.
– Но Деманж не готов – он не знает, какие вопросы нужно задавать!
Катастрофа! Я спешу из дома, минуя журналистов, – тороплюсь в школу. Начинается дождь. Громадные теплые капли взрываются на камнях улицы, наполняя воздух запахом влажной пыли. Несколько репортеров устремляются за мной. Они бегут рядом, задают вопросы и каким-то образом умудряются записывать мои ответы.
– Значит, убийца все еще на свободе?
– Насколько мне известно.
– Вы думаете, его поймают?
– Поймать могут… а вот поймают или нет – это другой вопрос.
– Вы думаете, за этим стоит армия?
– Надеюсь, что нет.
– Но вы этого не исключаете?
– Я скажу так: на мой взгляд, вызывает недоумение, что в небольшом городе, куда направлено пять тысяч полицейских и солдат, убийце удается выстрелить в адвоката Дрейфуса и без особых трудов скрыться.
Это то, что они хотят услышать. У входа в школу репортеры бросаются прочь в направлении Товарной биржи, чтобы отправить свои истории.
Я вхожу внутрь, вижу Мерсье на свидетельском месте и сразу же понимаю, что Деманжу приходится нелегко. Деманж – достойный, цивилизованный человек почти шестидесяти лет с глазами ищейки, он преданно представлял интересы своего клиента на протяжении почти пяти лет. Но к этому допросу он не готов, а даже если бы и был готов, ему не хватает юридического напора. Деманж, если говорить откровенно, пустослов. У него манера предварять каждый вопрос речью, что дает Мерсье время для размышлений над ответом. Мерсье легко отбивается от его вопросов. Когда адвокат спрашивает его о поддельной телеграмме Паниццарди в архиве военного министерства, он заявляет, что ему об этом ничего не известно, на вопрос, почему он не поместил телеграмму в секретное досье и не предъявил ее судьям, он отвечает, что Министерству иностранных дел это не понравилось бы. Еще несколько таких вопросов, и Мерсье отпускают со свидетельского места. Он идет по проходу, косит глаза на меня. Останавливается и, наклоняясь ко мне, поднимает руку. Он знает, что весь зал смотрит на нас. С нескрываемой язвительностью и достаточно громко, чтобы его слышало ползала, Мерсье говорит:
– Мсье Пикар, до меня дошло ужасающее известие. Как состояние мэтра Лабори?
– Пуля все еще в нем, генерал. Завтра будем знать точнее.
– Происшествие крайне возмутительное. Непременно передайте мадам Лабори пожелания скорейшего выздоровления ее мужа.
– Да, генерал.
Его необычные глаза цвета зеленоватого моря смотрят в мои, и на короткий миг я вижу тень, словно акулий плавник в воде, тень его ненасытной злобы, потом Мерсье кивает и уходит.
На следующий день – праздник Вознесения, всеобщий выходной, и заседания суда нет. Лабори переживает ночь. Жар у него снижается. Появляется надежда на выздоровление. В среду Деманж просит суд приостановить слушания на две недели, пока Лабори не придет в себя настолько, чтобы продолжить работу или же в дело не вступит новый адвокат: Альбер Клемансо согласился занять место Лабори, если тот не сможет продолжать. Жуос без размышлений отвергает просьбу: обстоятельства трагические, но защите придется выкручиваться, как сумеет.
Первая часть утреннего заседания посвящена подробностям заключения Дрейфуса на Чертовом острове, страшной жестокости его содержания. Даже свидетелям обвинения – и Буадефру, и Гонзу – хватает порядочности, чтобы напустить на себя смущенный вид, когда оглашается перечень пыток, наложенных на заключенного от имени правосудия. Но когда в конце Жуос спрашивает обвиняемого, есть ли у него какие-либо замечания, тот натянуто отвечает:
– Я здесь для того, чтобы защитить честь мою и моих детей. Я ничего не буду говорить о пытках, которым меня подвергали.
Дрейфус предпочитает ненависть армии ее жалости. То, что кажется холодностью, на самом деле – решимость не выглядеть жертвой. Я уважаю его за это.
В четверг меня вызывают давать показания.
Я выхожу к судейскому помосту и, поднявшись на две ступени, ощущаю тишину, воцарившуюся в переполненном зале. Я не нервничаю, только испытываю желание покончить с этим. Передо мной ограждение с полочкой, на которую свидетели могут класть свои записки или фуражки. Передо мной ряд судей – два полковника, три майора и два капитана, а слева от меня, всего лишь в двух метрах, – Дрейфус. Столь необычное чувство находиться в такой близости от него – можно руку пожать – и в то же время не иметь возможности к нему обратиться! Я пытаюсь забыть о присутствии Дрейфуса и, глядя строго перед собой, клянусь говорить правду, и одну только правду.
– Знали ли вы обвиняемого до тех событий, за которые он был осужден? – начинает Жуос.
– Да, полковник.
– И как вы его знали?
– Я преподавал в Высшей военной школе, а Дрейфус был одним из слушателей.
– И дальше этого ваши отношения не заходили?
– Именно так.
– Вы не были ни его наставником, ни союзником?
– Нет, полковник.
– Ни вы не были ему ничем обязаны, ни он вам?
– Да, полковник.
Жуос делает пометку в своих записях.
Только в этот момент я позволяю себе мимолетно скосить глаза на Дрейфуса. Он так долго находился в центре моего бытия, настолько изменил мою судьбу, вырос в моем воображении до таких размеров, что, я думаю, реальный Дрейфус никак не сможет подняться до всего того, чем стал для меня. Но при всем при том мне странно созерцать этого тихого незнакомца, про которого – предложи мне кто-нибудь высказать догадку – я бы сказал, что он мелкий чиновник колониальной службы. Вот он смотрит на меня, моргая за стеклами пенсне, словно мы случайно оказались в одном купе и нам предстоит долгое совместное путешествие.
Возвращаюсь в настоящее, слыша скрипучий голос Жуоса:
– Опишите события так, как они вам известны…
Я отвожу глаза от Дрейфуса.
Мои показания занимают все дневное заседание и бóльшую часть следующего. Нет смысла описывать все это снова – «пти блю», Эстерхази, «бордеро»… я повторяю историю в очередной раз, словно читаю лекцию – в некотором роде так оно и есть. Я основатель научной школы науки о Дрейфусе: ее ведущий ученый, ее звездный профессор, нет ни одного вопроса в этой области знаний, на который у меня не было бы ответа, все письма, все телеграммы, все участники, все подделки, все обманы я знаю. Иногда офицеры Генерального штаба поднимаются, как взмокшие студенты, чтобы опровергнуть то или иное положение, высказанное мной. Я их легко осаживаю. Время от времени я, не прекращая говорить, оглядываю нахмуренные лица судей – когда-то я вот так же оглядывал лица своих учеников, спрашивая себя, какая часть из сказанного мною оседает в их головах.
