у нее до того хорошее «сарафанное радио», что она может позволить себе арендовать чудовищно дорогой офис, принимая всего двух клиентов в день. Главная проблема обостряется с каждой сессией: сможет ли она сама оставаться в здравом уме, пока клиенты пожирают ее душу?
Многие из ее потенциальных клиентов страдают всего лишь от избытка денег. Она говорит им об этом на отборочных собеседованиях каждую вторую пятницу. Она не принимает тех, кому не больно, и она может определить, насколько человек страдает, уже через двадцать секунд после того, как тот сядет в вольтеровское кресло напротив нее в комнате для сессий, где нет больше никакой мебели. Она разговаривает с каждым обратившимся несколько минут, но не об их психике, а о погоде, спорте или домашних животных. Затем либо назначает сеанс, либо отправляет просителя домой, говоря: «Я вам не нужна. Вам просто надо понять, что вы и так счастливы». За совет она ничего не берет. Но для настоящего сеанса нужно чем-то пожертвовать. Двух жертвоприношений в день ей хватает, чтобы держаться на плаву.
Она сидит справа от замурованного камина и восстанавливает силы. Пятидесятый день рождения маячит на горизонте, однако у нее по-прежнему стройная фигура благодаря бегу на длинные дистанции; впрочем, в копне черных волос теперь мелькают каштановые блики. Шрам на щеке так и не исчез. Она поглаживает джинсы стального цвета и перебирает складки голубой блузы, в которой чувствует себя немного трубадуром. Ее офис-менеджер позвонила следующему клиенту и сказала, что терапевт свободен. Времени как раз достаточно, чтобы оправиться после утреннего трехчасового котла страха, горя, надежды и преображения, в котором они варились с совершенно незнакомым человеком, прежде чем снова погрузиться в него с кем-то другим.
Она купает свой разум в дзенской бесцельности. Берет с каминной полки один из снимков в рамке — тот, на котором пожилая китайская пара держит фотографию трех маленьких девочек. Это студийный снимок, на фоне задника. Мужчина одет в дорогой льняной костюм, а женщина — в шелковое платье, сшитое в Шанхае еще до войны. Супруги с грустью смотрят на своих американских внучек с непостижимыми именами. Они никогда не встретятся ни с этими маленькими иностранками, ни с их матерью, сломанной веткой виргинского древа, которая умрет в лечебнице, забыв, к какому виду живых существ принадлежит. А что касается их блудного сына, то пара как будто узнала в тот самый миг, когда открылся объектив, какое жестокое преступление случится в конце концов. Спросите: в чем наша радость, наша беда? Песней ответит рыбак на излуке речной.
Жила-была малышка, колючка и задира, которая пыталась сохранить себя над великим разломом. Ни желтая, ни белая — такой в Уитоне отродясь не видали. Только этот рыбак понимал ее, неподвижно стоя рядом долгими, медленными днями в пустошах, когда они оба смотрели на один и тот же бегущий поток, забросив в него удочки. Она опять испытывает гнев из-за его ухода, и чувство становится сильнее из-за непостижимости времени и разделяющего их расстояния. Потом чувство превращается в гнев на весь мир из-за вырубки безобидной рощи, где его призрак любил гулять, где ей нравилось сидеть и спрашивать его, почему, и где однажды она почти получила ответ.
Звон колокольчика выводит Мими из задумчивости. Стефани Н., ее дневная гостья, входит в приемную. Мими ставит фотографию на место и нажимает кнопку на нижней стороне каминной полки, сообщая Кэтрин, что готова. Тихий стук в дверь; Мими встает, чтобы поприветствовать пышнотелую женщину с жесткими рыжими волосами и в очках в черепаховой оправе. Рубашка цвета хаки и накидка не скрывают животик. Не нужно быть чокнутым эмпатом, чтобы почувствовать, что у посетительницы сломана ходовая пружина.
Мими улыбается, касается плеча Стефани.
— Расслабьтесь. Беспокоиться не о чем.
Глаза Стефани распахиваются: «В самом деле не о чем?» — Стойте спокойно. Я хочу на вас посмотреть, пока вы просто стоите. Вы уже были в уборной? Поели? Оставили свой мобильный телефон, часы и прочие гаджеты у Кэтрин? На вас ничего нет? Ни косметики, ни украшений? — Стефани чиста по всем пунктам. — Хорошо. Пожалуйста, садитесь.
Посетительница садится в предложенное кресло, не уверенная, как все это может привести к волшебству, которое ее шурин назвал самым болезненным и глубоким переживанием в своей взрослой жизни.
— Наверное, вам надо что-то узнать обо мне?
Мими склоняет голову набок и улыбается. У того, чего все до смерти боятся, есть много названий, и каждый хочет сообщить свою версию.
— Стефани, к тому моменту, когда мы закончим, мы будем знать друг о друге больше, чем можно выразить словами.
Стефани вытирает глаза, кивает, коротко смеется и щелкает пальцами. Готова.
Через четыре минуты Мими обрывает сеанс. Наклоняется и дотрагивается до колена посетительницы.
— Послушайте. Просто смотрите на меня. Это все, что вам нужно делать.
Стефани хватает ее за руку, извиняется, потом опять подносит ладонь ко рту.
— Я знаю. Простите.
— Если вам стыдно… если вы боитесь, не надо волноваться. Это неважно. Просто не сводите с меня глаз.
Стефани склоняет голову. Она садится поудобнее, и они повторяют попытку. Фальстарты случаются часто. Никто не подозревает, как трудно смотреть другому человеку в глаза более трех секунд. Четверть минуты — и они в агонии; интроверты и экстраверты, подчиняющие и покоряющиеся, все равны. Их настигает скопофобия, боязнь увидеть и быть увиденным. Собака укусит, если смотреть на нее слишком пристально. Человек выстрелит. И хотя Мими часами смотрела в глаза сотням людей, хотя она в совершенстве овладела искусством выдерживать чужой пристальный взгляд, ей немного страшно сейчас, когда она смотрит в бегающие глаза Стефани, которая, слегка покраснев, преодолевает стыд и успокаивается.
Женщины, словно сцепившиеся бойцы на ринге, неуклюжие и голые. Уголки губ Стефани подрагивают, заставляя Мими улыбнуться в ответ.
«Елки-палки», — говорят глаза клиентки.
«Да, — соглашается терапевт. — Унизительно».
Неловкость переходит в нечто приятное. Стефани — симпатичная, Стефани добродушная, по большей части уверенная в себе.
«Я порядочный человек. Понимаешь?»
«Это неважно».
Нижнее веко Стефани напрягается, a orbicularis oculi[70]подергиваются.
«Ты понимаешь, кто я? Я такая же, как все? Почему мне кажется, что в нормальном обществе для меня нет места?»
Мими прищуривается меньше, чем на ширину двух ресниц. Микроскопический выговор:
«Просто смотри. Смотри. И все».
Через пять минут Стефани начинает дышать спокойнее.
«Ладно. Поняла. Дошло».
«Это тебе так кажется».
Мими видит эту женщину все более отчетливо. У нее есть ребенок, и не один. Она жаждет позаботиться даже о терапевте. Ее муж, спустя десяток лет стал вежливым и отстраненным, этаким
