Ой, а где же наши?
— Наверное, сбежали, — подтрунил я над нею.
Лина еще больше забеспокоилась.
— Как нехорошо вышло. Еще подумают, что мы умышленно отстали. Пойдемте.
Я понял, что шутки мои некстати. Ведь это она всех сюда пригласила, а теперь, выходит, сама от них скрылась. И конечно же, хлопцы обидятся, могут подумать бог знает что. Я отправился вслед за нею на розыски, как вдруг она остановилась, таинственно приложив палец к губам:
— Слышите?
Совсем близко, в чаще буйных зарослей, защелкал соловей. А чуть поодаль, на темном откосе, ему сразу отозвались другие. Словно рощи соревновались в пении, словно звезды сыпались туда. Ох, соловьи, соловьи! До чего же они доводят! Лина забыла, куда торопилась, схватила меня за руку и потащила по откосу вниз.
Мы и не заметили, как прошло время и перевалило за полночь. Над шпилями лавры показался щербатый месяц. Волнами засеребрились холмы. Точно одетая в фату, забелела вишневая роща, а мы все бродили и бродили по холмам.
Вдруг Лина остановилась, обернулась ко мне какая-то необычная. Положила на плечи руки, закинула голову, закрыла глаза и, глубоко вздохнув, счастливо улыбнулась:
— Какой чудесный вечер! Мне хочется запомнить его на всю жизнь!..
Свет месяца падал на ее бледноватое лицо, оттеняя густоту ее ресниц, золотом переливаясь на светлых, красиво вьющихся прядях волос. В это мгновение она была очень красива.
Помолчав, спросила уже с грустью:
— Вы действительно искренни со мною? Или, может, так…
Она запнулась на слове, как будто раздумывала, говорить мне что-то или лучше промолчать. Но тут с боковой дорожки вынырнули наши знакомые, и разговор прервался. Ребята искали нас, беспокоились. Особенно нервничал, возмущался Иванчик — тот, что говорил с Линой в фойе. Как-то по-детски переживал наше исчезновение и однокурсник Лины, выглядевший совсем еще мальчишкой, — Хотинский.
Хлопцы сразу же подняли шум, кричали «ура», точно спасли погибающих. Но Лина, никому не отдавая предпочтения, устало попросила:
— Проводите меня!
Все охотно пошли ее провожать. По дороге я от Хотинского многое узнал о Лине. Недавно она вернулась из экспедиции. Больше года с группой медиков боролась в пустынях Азии с носителями малярии. Добровольно записалась в экспедицию, сорвавшись с четвертого курса, и проявила себя с самой лучшей стороны. Ее хвалили в медицинской печати. Я проникался все большим уважением к ней. Узнал, что какой-то подонок в экспедиции тяжело обидел ее, и дал себе слово, что никогда не оставлю ее и завтра же скажу ей об этом.
В общежитии меня ждала телеграмма. Начальник требовал немедленного приезда. А я не собирался уезжать. По программе слета все делегаты оставались еще на два дня — нас должны были водить по музеям, памятным историческим местам. На заключительном концерте мне хотелось встретиться с Линой. Телеграмма оказалась весьма и весьма некстати. Но ехать надо было.
Поезд уходил в двенадцать. Билеты даже по командировочному удостоверению достать было нелегко, и я с утра отправился на вокзал. Пока бегал от дежурного к начальнику в поисках билета, некогда было как следует обдумать все, что произошло у меня с Линой. А когда уже сел в вагон и поезд вот-вот должен был отправиться, вдруг почувствовал, что теряю ее навсегда. Ведь у меня даже адреса ее не было.
Досадуя, стоял у окна и грустно разглядывал суетливую толпу. Проводник торопил пассажиров занимать свои места, И вдруг — я не поверил своим глазам! — у нашего вагона с двумя огненными тюльпанами в руках появилась Лина. Не помнил, как вылетел на перрон и стал на ее пути, на миг оторопев от запоздалой мысли: «А может, она пришла провожать не меня?» Но не успел я об этом подумать, как Лина радостно бросилась ко мне.
— Ох, Андрюша! Как я испугалась… Думала, что уже не увидимся. Летела, ног под собою не чуяла.
Я не понимал, откуда она узнала о моем отъезде. А Лина, справившись с волнением, сказала:
— У нас мало времени. Дай хоть нагляжусь на тебя…
В эти минуты мы забыли, что нас окружают люди, никого не видели, ничего не слышали. Я даже забыл, что мне пора в вагон, и опомнился только тогда, когда проводник уже на ходу поезда схватил меня за руку и втащил на подножку.
Мне было невыносимо жаль оставлять Лину. Вокзал уже скрылся за поворотом, а мне казалось, что она продолжает стоять на перроне. Еще в первое мгновение нашей встречи Лина торопливо сунула мне в карман адрес, без слов, взглядом умоляя писать, и я немедленно принялся за письмо. Я написал обо всем, совершенно обо всем, что чувствовал после первой нашей встречи на счастливой площади Богдана — я так и написал «счастливой» — до последней, на вокзале. Может, и не совсем складно вышло, но я торопился, Я хотел опустить письмо на первой же остановке, в Фастове, чтобы она уже завтра его получила. Это было мое первое письмо влюбленного, и писал я его точно в огне.
Дома встретили с удивлением: таким меня еще не знали. Я словно заново родился.
Жил я тогда на краю села Вознесенки, рядом со строящимся мостом. Теперь, я слышал, там уже город вырос. Моя хозяйка — пожилая, набожная, смиренная женщина — только руками всплеснула; «Не влюбился ты случаем, парень?» Я, ничуть не таясь, воскликнул: «Влюбился, тетушка!» — «Ой, слава тебе, пречистая богородица, — перекрестилась она. — Давно пора. А то только книги да книги. В наше время в таком-то возрасте уже и детей кучу имели. — И, искренне прослезившись, одарила меня добрыми пожеланиями: — Пусть же твоя любовь будет теплой, как весна, ясной, как солнышко. Отныне и вовеки, и на этом свете и на том!»
Перемену во мне заметили и на работе. Начальник участка извинился, что ему пришлось отозвать меня с такого, как он выразился, «вдохновенного совещания», которое даже «омолодило» меня, но это было необходимо. Старший инженер, заместителем которого я работал, заболел, а без него мастера допустили аварию: неточно сделали расчеты, и ферма, когда ее поднимали, сорвалась с быка. На участке создалась сложная ситуация.
— Не серчайте, Андрей Федорович, — предупредительно встретили меня мастера, впервые величая по имени-отчеству.
Раньше так не называли. Как самый молодой среди них, я был всегда Андреем. А когда они сердились на меня, то даже пренебрежительно, как мальчишку, именовали Андрюхой. А тут, напуганные аварией, чуть шапку не снимают:
— Ох, и натворили же тут без вас беды, Андрей Федорович, чтоб у нас руки отсохли! Ругайте, гоните, да только доведите эту ферму до ума!
И были до крайности удивлены, когда я, вместо того чтобы
