балладу или, если угодно, – поэму, в которой это прошлое уже превратилось в легенду, с которой возможен, однако, лирический контакт, субъективная причастность к ней.
В этой балладе-поэме характеры все время оборачиваются типами, сюжет вырастает из новеллы и развертывается на большой дороге, а повествователь с лирическими отступлениями и размышлениями регулярно выходит на первый план. Сочинитель, однажды даже надевший маску гоголевского героя («Или найдется щелкопер, бумагомарака, душа Тряпичкин, разроет, вытащит, вставит в свою литературу и тем спасет генеральскую честь?»), незримо и зримо сопровождает героев, заглядывает в будущее, ненавидит, плачет, смеется, размышляет.
«Шестериков вернулся к генералу – проведать – и ужаснулся новому удару судьбы. Всего на минутку оставил он генерала, но кто-то успел стащить с его головы папаху, а с ног бурки… Кто был этот необыкновенный, неукротимой энергии человек, кто в смертельной панике ухитрился ограбить лежащего, да у всех на виду? И ведь не за мертвого же принял, видел же, что дышит еще! 〈…〉 – Облегчили? – спросил, подойдя, милиционер. Он покачал головой и заметил мрачно: – А не умерла Россия-матушка, не-ет!» – «Да вся история России, может статься, другим руслом бы потекла, если б отказывались мы пить и есть со всеми, кого подозреваем. А может, на том бы она и кончилась, история, потому что и пить стало бы не с кем, вот что со всеми нами сделали».
Не с грандиозными претензиями позапрошлого столетия («и, косясь, постораниваются и дают ей дорогу…»), а с горьким опытом века двадцатого автор «Генерала и его армии» продолжает старинную думу о России – «стране, где так любят переигрывать прошлое, а потому так мало имеющей надежд на будущее».
Может быть, диагноз не окончателен? Гоголь и Толстой по-прежнему с нами, и русские пространства, хотя и стали меньше, по-прежнему огромны.
Вопрос лишь в том, насколько изменились люди. И не слишком ли капитально они изменились.
Неизвестный гений XX века
1914–1991
Напрягаются кровью аорты,И звучит по рядам шепотком:Я рожден в девяносто четвертом…Я рожден в девяносто втором…И, в кулак зажимая истертыйГод рожденья, – с гурьбой и гуртом —Я шепчу обескровленным ртом: —Я рожден в ночь с второго на третьеЯнваря – в девяносто одномНенадежном году – в то столетье,От которого темно и днем.Но окончилась та перекличкаИ пропала, как весть без вестей,И по выбору совести личной,По указу великих смертей.Я – дичок, испугавшийся света,Становлюсь рядовым той страны,У которой попросят советаВсе, кто жить и воскреснуть должны.О. Мандельштам. Стихи о неизвестном солдате. 27 марта – 5 апреля 1937
