— Возле взлетных полос оборудованы палатки, подвезены кухни, саперы приготовили в лесу столы и скамейки из молодых березок.
— Почему вы не дали отдохнуть людям в домах?
— Дороги здесь истинно славянские, господин фельдмаршал, узкие, все в выбоинах, а с утра пойдут танки. Я прогадал бы во времени. Летчики значительно лучше отдохнут в палатках.
— Какой ужин им приготовят?
— Получено много шоколада; охотники настреляли дичь — вальдшнепов, зайцев и косуль…
— Косуль? Сейчас? Они же рожают в это время…
— Так или иначе, здесь будет фронт, господин фельдмаршал.
— Здесь? — удивился Лист. — Здесь не будет фронта. Там будет фронт. — Он кивнул головой на юго-запад, сразу же сориентировавшись по солнцу, которое опустилось к лесу. — Мы успеем на тягу?
— Если вы решите меня инспектировать, то наверняка опоздаем, — почтительно пошутил Дикс.
— В другой раз не зовите в гости. Будете впредь знать, как приглашать командующего…
Дикс отвез Листа в низину; там, где маленький ручеек бормотал что-то невообразимо веселое и быстрое, сходились три просеки.
— Вдоль по этому ельнику начинают тянуть, как только заходит солнце, — пояснил Дикс.
— Тише, — попросил Лист шепотом, — я с детства приучен отцом говорить шепотом на охоте.
— Простите… Справа, пересекая поляну, — продолжал Дикс хрипло (как и все военные, он привык говорить громко), — вальдшнепы тянут, когда начинает смеркаться, видимо, они присматривают ночлег в том, дальнем ольшанике.
— Там, где две ели?
— Чуть левее.
— Хорошо. Спасибо. Где станете вы?
— Если позволите, рядом.
— Почему? Разве нет других мест?
— Мне бы хотелось лично отвечать за вашу безопасность…
— Не говорите глупостей, генерал. Кому я здесь нужен?
— Все-таки славяне.
— Ну, перестаньте. Идите в другое место, я люблю одиночество на охоте.
Небо стало серым, тишина окрест была прозрачной, и бормотание ручейка, когда Лист прислушался, напомнило ему слова детской песенки: «Мы поехали в Дармштадт, восемь маленьких ребят!»
«Когда же оно было, это детство? — горько подумалось ему. — И было ли оно вообще когда-нибудь? Вот если бы человеческая жизнь начиналась со старости и шла к детству… Хотя нет, тогда смерть была бы еще более кощунственной. И чем ближе вечное спокойствие, тем чаще в мыслях мы возвращаемся к детству, словно к спасательному кругу, брошенному в волны бесстрастной и холодной Леты».
Шершавые дубовые листья, перезимовавшие на голых сучьях, металлически скрежетали, когда ветер срывал их, ударяя о голые стволы деревьев.
Фельдмаршал замер, потому что услышал далекое хорканье — где-то летел вальдшнеп. Лист чуть пригнулся, стараясь не делать резких движений; отец приучил его к тому, что зверь и птица замечают не фигуру человека (они могут принять ее за сучковатое маленькое дерево), а движение. Он увидел птицу, которая летела вдоль по просеке, торжествующе возглашая любовь и прислушиваясь, когда отзовется подруга, забившаяся в чащу.
Лист вскинул ружье, ощутил свою слитность с прикладом и с двумя стволами, отдававшими малиновым отливом, с быстрой птицей и нажал курок. Вальдшнеп упал к его ногам, перевернувшись в воздухе. Лист поднял птицу, ощутив тепло ее тельца, и, заметив кровь на пальцах, понюхал ее.
«Такой же запах, — отметил он. — Человеческая кровь пахнет так же. Но, когда я убил человека во время битвы на Сомме, меня мучили потом кошмары, я плакал по ночам, а сейчас я испытываю радость и представляю себе, как повар приготовит эту маленькую птицу и как мы будем рассказывать друг другу о каждом выстреле горделиво и радостно…»
Во время ужина, который Дикс организовал великолепно — седло косули, вальдшнепы с кислым брусничным вареньем, а на десерт, совсем как в Париже, несколько сортов здешних сыров, — офицер из свиты играл на рояле при свечах.
— Какая прелесть, — сказал Лист, — я будто перенесся в детство. Мой старший брат также играл на старом рояле в гостиной, мама разливала чай в толстые чашки, а папа рассказывал про охоту.
— Я рад, что смог доставить вам маленькую радость, — сказал Дикс.
— Вы предупредили, чтобы звонок из Берлина перевели на ваш номер?
— Да, господин фельдмаршал.
— Видимо, будет звонить фюрер…
— Позвольте наполнить бокалы, чтоб все смогли выпить за нашего фюрера, — сказал Дикс.
— Конечно, — Лист снова внимательно оглядел его.
«Неужели он искренне хочет выпить за этого невропата? Впрочем, наш невропат делает нужное дело. Он реализует план Шлиффена. Когда он сделает свое дело, мы должны убрать его; во имя Германии можно какое-то время потерпеть этого истерика, этого «ефрейтора по политическому воспитанию войск». Так, кажется, его именовали семнадцать лет назад… Досадно, конечно, что организатором идей новой армии стал ефрейтор, но это лучше, чем ничто».
Перед тем как из подвала принесли две бутылки вина, Лист попросил штабного офицера, сидевшего у рояля, сыграть Шуберта. Он слушал музыку, откинувшись на высокую спинку кресла, закрыв глаза и расслабив мышцы рук. Он вспоминал брата, который играл длинными зимними вечерами, когда снег заметал все дороги к имению, и завывающе, страшно гудел в водосточных трубах ветер, и казалось, что где-то совсем рядом на голубом снегу замерли волки с длинными желтыми клыками, поджидая добычу — маленькую девочку в деревянных башмаках с загнутыми носками. Как же он хотел тогда спасти эту девочку, с огромными голубыми глазами, льняными волосами, в красном фартучке, надетом поверх голубой — в оборках — юбочки.
…Ночью, после разговора с Гитлером, фельдмаршал попросил Дикса отвезти его на ближайший аэродром, чтобы лично убедиться в том, как отдыхают летчики.
Они проехали километров двенадцать по дороге, которая белела в ночи, словно припущенная первым октябрьским снегом, и оказались у взлетной полосы.
— Здесь штурмовики полковника люфтваффе фон Усманна, — пояснил Дикс.
— Почему не спят? — спросил Лист, услыхав голоса в большой палатке, разбитой под двумя огромными соснами.
— Видно, нервы, — ответил Дикс, — у меня тут много новеньких, только вчера прибыли из училища.
Увидев фельдмаршала, вошедшего в палатку, летчики вскочили с беленьких березовых табуреток, расставленных вокруг такого же веселого березового столика.
— Ай-яй-яй, — покачал головой Лист, — проказники еще не спят? А завтра предстоит такой трудный день. Ну-ка, в кровати, озорники, немедленно в кровати!..
Он оглядел молодых офицеров. Пламя свечей делало их лица похожими на старую живопись, и он испытал горделивое чувство радости за своих солдат — таких высоких и статных.
