энтузиазму, Саллюстий! Но лучше тешить себя надеждой, находясь в оковах, чем радоваться их блеску. Ты говоришь, я не могу наслаждаться жизнью в этих печальных местах падшего величия. Ты с восторгом повествуешь о римском великолепии, о роскоши при императорском дворе. Но, Саллюстий, я уже не тот, что был прежде! Испытания в моей жизни потушили излишний пыл моей крови. Здоровье мое никогда не поправилось окончательно после болезни и тюремной сырости. Ум мой никогда не мог освободиться от мрачных воспоминаний о последнем дне Помпеи, об ужасах и бедствиях этого страшного разрушения. О, наша дорогая, незабвенная Нидия! Я воздвиг памятник в честь ее и каждый день могу видеть его из окна моей библиотеки. Он поддерживает во мне нежное воспоминание, какую-то, не лишенную отрады, грусть, как дань ее верности и в память ее безвременной смерти. Иона срывает цветы, но я собственной рукой свиваю венок для ее могилы. Она достойна могилы в Афинах.
Ты упоминаешь о распространяющейся секте христиан в Риме. Саллюстий, тебе я могу доверить свою тайну, много я размышлял об этой вере и принял ее. После разрушения Помпеи я еще раз встретился с Олинтием, спасшимся, увы, на один лишь день, чтобы потом пасть мучеником благодаря своему неукротимому усердию. В моем избавлении от льва и от землетрясения он научил меня видеть перст Неведомого Бога! Я слушал и уверовал! Иона, моя Иона, более чем когда-либо любимая мною, также приняла эту веру, – веру, Саллюстий, которая, разливая свет над этим миром, обещает нам блаженство в будущей жизни. Мы сознаем, что наши души так же неразрывно связаны, как наши тела, и навеки! Пусть проносятся над нами века, пусть рассеется самый прах наш, пусть земля иссохнет и свернется, как свиток, но жизнь бесконечная, нетленная будет продолжать вращаться в круге вечности. И подобно тому, как земля черпает жизнь от солнца, так и бессмертие заимствует счастье от добродетели, которая подобна улыбке на лице Господнем! Посети меня, Саллюстий. Привези с собою ученые свитки Эпикура, Диогена, Пифагора. Вооружись для борьбы, в которой будешь побежден. И среди тенистых рощ Академии мы с тобой поспорим о душе и о великой задаче истинного назначения жизни.
Иона, – при одном ее имени у меня до сих пор бьется сердце, – Иона возле меня, пока я пишу. Когда я подымаю глаза, я встречаю ее улыбку. Солнечные лучи трепещут над Гиметтом. Из моего сада доносится жужжание пчел. Счастлив ли я, спрашиваешь ты? О, что может дать мне Рим взамен того, чем я обладаю в Афинах? Здесь все будит душу и внушает привязанность; деревья, вода, горы, небеса – все это принадлежит Афинам, прекрасным в своем трауре, Афинам – великой матери поэзии и мудрости. В моем перистиле я вижу мраморные изображения предков. В керамике я вижу их могилы! На улицах я созерцаю резец Фидия и душу Перикла. Гармодий, Аристогитон не умрут в сердцах наших! Если что-нибудь может заставить меня забыть, что я афинянин и не свободен, так это отчасти любовь, живая, недремлющая, неусыпная любовь Ионы, любовь, которая приобрела духовный смысл в нашей новой вере, любовь такая, какой никогда не описывали даже наши поэты, как бы они ни были прекрасны, ибо, смешанная с религией, она усваивает ее святость, она соединена с чистыми, неземными помыслами. Это такая любовь, которую мы надеемся унести с собой в вечность, ибо она чиста, незапятнанна, и мы, не стыдясь, можем признаваться в ней перед Богом! Вот истинный смысл древней сказки о нашем греческом Эроте и Психее – в сущности, это душа, покоящаяся в объятиях любви. И если эта любовь частью спасает меня от лихорадочного стремления к свободе, то еще более поддерживает меня религия, ибо каждый раз, как я хочу схватить меч и броситься на новый Марафон (но увы! Марафон без победы), – чувство отчаяния при леденящей мысли о бессилии моей страны под сокрушающим игом римского владычества смягчается по крайней мере от сознания, что земное существование – лишь преддверие вечной жизни, что слава немногих лет мало имеет значения сравнительно с вечностью, что нет полной свободы до тех пор, пока не спадут с души плотские цепи и пока бесконечность времени и пространства не станет ее юдолью и наследием. Однако, Саллюстий, закваска древнего греческого духа все еще примешивается к моей новой вере. Я не могу разделять рвения тех, кто видит преступников в лице людей, не верующих подобно им. Чужая вера не внушает мне негодования. Я не смею проклинать их, я лишь молю Отца Небесного, чтобы они обратились на путь истинный. Такое равнодушие подвергает меня некоторым подозрениям со стороны христиан, но я прощаю им.
Такова жизнь моя, Саллюстий! Таковы мои убеждения. Я приветствую жизнь и жду смерти. А ты, веселый, добродушный ученик Эпикура, ты… Но приезжай сюда, увидишь сам, каковы наши радости, каковы наши надежды. Ни великолепие императорских пиров, ни восторженные аплодисменты переполненного толпою цирка, ни шумный форум, ни блестящий театр, ни роскошные сады, ни сладострастные римские бани, – ничто из этого не может дать тебе жизни, более полной, счастливой, нежели жизнь афинянина Главка, которого ты так напрасно жалеешь! Прощай!»
Промчалось почти семнадцать веков, прежде чем город Помпея был вырыт из глубины его молчаливой могилы – еще сохранившим прежние живые краски. Стены его казались свежими, словно только что выкрашенными. Не поблек ни один оттенок мозаики. В его форуме полуоконченные колонны сохранились в таком же виде, в котором они были оставлены рукой рабочего. В садах все еще стояли жертвенные треножники, в залах – шкатулки с драгоценностями, в театрах сохранились билеты, в гостиных вся мебель и лампы, в триклиниумах остатки последнего пира, в банях водопроводы, в кубикулуме благовония и притирания погибших красавиц, – всюду кости и скелеты тех, кто когда-то двигал пружинами этого механизма роскошной цивилизации в миниатюре!
В доме Диомеда, в подземных сводах, возле двери, было найдено двадцать скелетов (в том числе скелет ребенка). Они были засыпаны тонкой пепельной пылью, очевидно, медленно проникавшей сквозь щели, покуда она не заполнила всего пространства. Там были драгоценные украшения и монеты, канделябры, предназначенные для искусственного освещения, вино, сгустившееся и затвердевшее в амфорах, для продления гаснувшей жизни. Песок, затвердевший от сырости, принял форму скелетов, и путешественник до сих пор может видеть сохранившиеся в песке отпечатки женской шеи и юного, изящного бюста – следы красавицы Юлии! Путешественнику, осматривающему эти места, живо представляется картина, – как воздух в подземелье постепенно превращался в сернистые испарения, как обитатели подвала
