В амбаре, где, как обычно, пахло пылью, сеном и велосипедной смазкой, Клодетт махнула рукой куда-то в сторону.
– Вон они, – сообщила она.
Мы стояли, глядя на целую стену, сложенную из коробок, ящиков, чемоданов, в одном из которых я узнал портплед, который путешествовал со мной на весенних каникулах все школьные годы. Может, где-то тут еще скрывается коробка с пеплом дедушки? Вполне возможно.
– О боже, – сказал я.
– Согласна.
– Я даже не представлял, как много всего здесь осталось, как много я…
– Мне не удалось довести это до твоего сознания.
Оглянувшись кругом, я заметил беспорядочное нагромождение детских средств передвижения. Маленький трехколесный велосипед с голубой рамой, на котором Ари ездил вокруг дома, когда я впервые появился здесь. Желтый велосипед, на котором я учил кататься Мариту, придерживая сзади седло, пока не почувствовал, что она научилась держать равновесие и уже можно отпустить ее. Старая коляска Кэлвина покрылась густым слоем пыли.
– А знаешь, – внезапно сказал я Клодетт, осознав, что пора уже принести ей мои извинения, пора осмелиться взглянуть ей в глаза и покаяться, однако вместо этого у меня вырвалось: – Ты поделала протрясающую работу. Поистине потрясающую. Как же мне повезло с тобой.
Мои слова произвели непостижимое воздействие на Клодетт. На ее лице последовательно отразились озадаченность, смущение и изумление. И вдруг глаза ее наполнились слезами, их капли стекали по ресницам на щеки. Осторожно, кончиками больших пальцев, я смахнул слезинки со щек.
Она тихо охнула и, опустив голову, прошептала:
– Как тебе удается вечно изумлять меня?
– Чем же? – уточнил я и шагнул к ней, сократив расстояние между нами.
– Это сводит меня с ума.
– Да в чем, собственно, дело?
– В твоей способности говорить то… то… чего я меньше всего от тебя ожидаю. – Она откинула волосы назад и пристально глянула на меня. – Это… это чертовски сбивает с толку… Я имею в виду, что уже давно определила пределы своих чувств к тебе, а потом… – Она перешла на крик: – Потом появляешься ты, точно снег на голову посреди летнего дня, и все мои старания становятся!.. Становятся!.. – Она взметнула руку в странном отчаянном жесте.
– Чем же?
– Ничем! – воскликнула она, толкнув меня в грудь, отчего саму ее, а не меня, качнуло в сторону велосипедно-колясочного нагромождения. – И вот ты заявляешься и говоришь нечто в таком роде.
– Почему бы мне не сказать тебе, какой невероятно хорошей матерью ты оказалась? Если бы не ты, наши дети могли бы отбиться от рук, если бы не ты…
– Прекрати! – Она зажала уши руками. – Сейчас же прекрати. Я не хочу слышать этого.
– Ладно, – согласился я, – ты не услышишь от меня больше ни звука о твоих материнских достоинствах.
– Вот и хорошо.
– Превосходных достоинствах.
– Дэниел…
– Могу я высказать только еще одну мысль? Ты позволишь?
Она закрыла глаза.
– Если по поводу отправки Мариты в школу, то я отказываюсь…
– Нет, это не связано с отправкой Мариты в школу.
– Ох… Тогда о чем же?
Я набрал в легкие пыльного и холодного амбарного воздуха, вспомнив вдруг мерцающую белизну соляной пустыни, как отражались в этих застывших озерах небеса, но они продолжали хранить память о своей водной предыстории.
– Я должен извиниться перед тобой, – выдохнув, заявил я и быстро добавил: – Прошу прощения за все. Я виноват в том, что совершенно потерял контроль над собой, бросив на тебя одну весь дом и детей, в том, что так надолго выпал из ваших жизней.
Я говорил все это в амбаре, стоя перед ней, и она внимательно смотрела на меня, сжав кулаки в карманах куртки.
– Больше всего, – продолжил я, – я виноват в том, что чертовски бесцеремонно вел себя в нашей семейной жизни. Я сожалею об этом больше… больше, чем могу выразить словами. Мне ужасно жаль, – я развел руки и протянул к ней, словно в них могли уместиться все извинения и сожаления.
Клодетт продолжала пристально смотреть на меня. Потом она слегка кивнула, так, как могла кивнуть встреченному на улице знакомому. Развернулась и второй раз за вечер моя бывшая жена молча удалилась.
Прошла мимо велосипедов, покинула и амбар, и меня, ускользнув в темноту дверного проема, и из темноты с гравиевой дорожки доносились лишь пронзительные звуки ее удаляющихся шагов.
Вряд ли удивительно, что мне не сразу удалось взять себя в руки, оправиться от очередного шока. Я удрученно взглянул на велосипеды, самокаты, пригляделся к обтянутым кожей рукояткам коляски Кэлвина, протертым до металла нашими ладонями. Я бросил взгляд на гору коробок, оценив ее солидные габариты. Покрутил в рассеянности засов амбарной двери.
Выйдя в итоге на дорожку, я обнаружил, что погода оживилась. Наплывающие на лунный диск облака стерли с небес его сомнительное сияние; смутно темнели клонившиеся под ветром верхушки деревьев, и лишь споткнувшись, я заметил темную фигуру Клодетт.
Она сидела на ступеньках крыльца, накрыв голову капюшоном и поплотнее запахнув куртку.
– Вряд ли, – тихо проронила она, – у тебя есть сигарета, верно?
Вопреки жуткому настроению, вопреки всей этой аховой ситуации я рассмеялся.
– Неужели ты просишь у меня сигарету? Ты?
– Просто иногда мне вдруг хочется выкурить одну штучку, – пожав плечами, сказала она, – и я подумала, может…
– Боюсь, что не может, – перебил ее я, опускаясь рядом с ней на ступеньку, – я не курю.
– Неужели? – Теперь настал ее черед смеяться.
– Увы, – покачал я головой.
– Ты и правда бросил? – еще посмеиваясь, спросила она.
– Правда.
– Совершенно?
– Стопроцентно.
– Даже не верится, – протянула она.
– Мне и самому порой не верится. – Вздохнув, я застегнул куртку и глянул на часы. – Что ж, вероятно, мне пора…
– Я тут подумала, – стремительно перебила она меня.
– Да, о чем же?
– Об этих коробках.
Последовала пауза. Она вытянула пальцы, сплела их и прочистила горло.
– Их ведь довольно много, – добавила она.
– Верно.
– Вот мне и пришло в голову, что, возможно… тебе понадобится больше времени, чем мы думали. Чтобы разобраться в них.
– Возможно.
– Может… – начала она и остановилась.
– Продолжай, – подначил я.
– Ну, мне не хотелось бы… то есть у тебя ведь, я знаю, много дел… и тебе, вероятно, нужно вернуться в Нью-Йорк очень быстро…
