Аномандарис (Прелюдия) День, когда пробудились Лики в Скале, удостоился среди теблоров особой песни. Но теперь Карса Орлонг уже знал, что воспоминания о прошлом его народа искажались. Подвергались забвению, если были неприятными, раздувались ненасытным пламенем славы, если оказывались героическими. Поражение превращалось в победу в хитросплетениях каждого сказания.
Хотел бы он, чтобы Байрот был ещё жив, чтобы его проницательный спутник не только являлся Карсе во снах или в образе, высеченном в окаменевшей древесине, образе, которому случайное движение резца придало выражение ироничное, почти издевательское.
Байрот мог рассказать Карсе многое из того, что ему нужно было сейчас знать. Хотя Карса наведывался в священную рощу часто и знал её лучше, чем Байрот или Дэлум Торд, и потому сумел передать подобие Семи Ликов довольно точно, чего-то важного не хватало в этих изваяниях. Возможно, подвёл недостаток природного дарования, однако не помешал же он придать сходство статуям Байрота и Дэлума? Энергия жизни будто текла из этих подобий, будто слилась с воспоминаниями самой окаменевшей древесины. Словно они разделили чувство всего леса, который будто ждал прихода весны, возрождения под звёздным колесом, — и два воина тоже ожидали прихода новой поры.
Однако Рараку не знала смены сезонов. Сама Рараку была вечной в своём величии, в вечном ожидании возрождения. Терпение, воплощённое в камне, в беспокойном, бесконечном шёпоте песков.
Карсе Священная пустыня казалась идеальным местом для Семи богов теблоров. Возможно, думал он, медленно шагая вдоль ряда высеченных в стволах ликов, какая-то часть этого сардонического чувства ядом проникла в руки. И если так, изъян он своими глазами увидеть не сможет. Мало что в ликах богов позволяло передать выражение или настроение — Карса вспоминал кожу, туго натянутую на широкий, крепкий костяк, выступающие, мощные надбровные дуги, которые погружали глазницы в глубокую тень. Широкие, плоские скулы, тяжёлые, скошенные челюсти… животный облик, столь не схожий с чертами самих теблоров…
Карса нахмурился, остановившись перед Уругалом, лик которого, как и остальных богов, он вырезал вровень с собственными глазами. Змеи скользили по его пыльным босым ногам — лишь они явились, чтобы составить теблору компанию в роще. Солнце уже начало опускаться, но жара пока не ослабевала.
После долгого раздумья Карса вдруг сказал вслух:
— Байрот Гилд, взгляни со мною на нашего бога. Скажи, что не так. Где я ошибся? В этом ведь заключался твой самый великий талант, верно? Ясно видеть всякий мой ложный шаг. Ты можешь спросить: чего я хотел добиться этими изваяниями? Так ты бы спросил, ибо это единственный вопрос, который стоит ответа. Но его у меня нет — ах, да, слышу, как ты смеёшься над моими жалкими словами. — У меня нет ответа. — Видно, я вообразил, что тебе захочется, чтоб они составили вам компанию, Байрот. Великие теблорские боги, что некогда пробудились.
В виденьях шаманов. Пробудились в снах. Там и только там. Но теперь, когда я познал вкус этих снов, я понимаю, что в том нет ничего общего с песней. Совсем ничего.
Карса нашёл эту поляну, когда искал одиночества, и одиночество стало вдохновеньем для его художественных творений. Но теперь, закончив, теблор уже не чувствовал себя здесь в одиночестве. Он принёс сюда собственную жизнь, наследие своих деяний. И поляна перестала быть убежищем, а потребность вновь и вновь возвращаться сюда порождала приманка его собственных трудов. И он приходил, чтобы вновь ходить среди змей, которые неизменно выползали поприветствовать теблора, приходил, чтобы слушать шёпот песков под стон пустынного ветра — песков, которые летели на эту поляну и ласкали деревья и лики в камне своим бескровным касанием.
Рараку дарила иллюзию того, что время остановилось, словно вся вселенная задержала дыхание. Тонкий обман. За яростной стеной Вихря вновь и вновь переворачивались песочные часы. Армии собрались и выступили в поход, топот сапог, звон доспехов и снаряжения — смертоносный грохот и рёв. А на далёком континенте — теблоры в осаде.
Карса продолжал неотрывно смотреть на каменный лик Уругала. Ты — не теблор. Но утверждаешь, что ты — наш бог. Ты пробудился в Скале — давным-давно. Но что было прежде? Где был ты тогда, Уругал? Ты и шесть твоих жутких спутников?
Карса обернулся на сухой смешок, который послышался с другого конца поляны.
— И это — один из твоих бесчисленный секретов, друг мой?
— Леоман, — пророкотал Карса, — давно же ты не выбирался из своей ямы.
Шагнув вперёд, пустынный воин взглянул на змей.
— Изголодался по живому общению. В отличие от тебя, как видно. — Он указал рукой на резные стволы. — Твоя работа? Вижу двух тоблакаев — стоят в деревьях, точно живые и вот-вот выйдут вперёд. Мне даже тревожно, ибо приходится вспоминать, что ты такой не один. Но кто эти остальные?
— Мои боги, — ответил Карса и, заметив ошеломлённое лицо Леомана, объяснил: — Лики в Скале. На моей родине они украшают собой склон на поляне, которая мало чем отличается от этой.
— Тоблакай…
— Они по-прежнему зовут меня, — продолжал Карса, повернувшись спиной к воину, чтобы вновь разглядывать звериное обличье Уругала. — Когда сплю. Как и сказал Призрачные Руки — меня преследуют.
— Кто, друг мой? Чего твои… боги… требуют от тебя?
Карса бросил взгляд на Леомана, затем пожал плечами:
— Зачем ты искал меня?
Леоман хотел было сказать одно, но передумал и произнёс другое:
— Потому что терпение моё на исходе. Пришли вести о малазанцах. Далёкие поражения. Ша’ик и её немногие приближённые в восторге… но ничего не делают. Здесь мы ждём адъюнктовы легионы. В одном Корболо Дом прав — марш этих легионов должен встречать сопротивление. Но не такое, как он сам того желает. Никакой полномасштабной битвы. Ничего столь драматичного или отчаянного. В любом случае, Тоблакай, Маток дал мне позволение уехать отсюда с отрядом воинов — и Ша’ик согласилась выпустить нас за стену Вихря.
