Ей попалось лишь одно напоминание о войне – лист авиационного алюминия с облупившейся краской защитного цвета, служивший теперь забором в загоне для буйволов.
– Лаки, вы часто думаете о войне? – спросила она, когда этот реликт остался позади.
– Хотите посмотреть на поля сражений? Тут неподалеку Кхешань[173].
– Нет, просто мне интересно, думают ли у вас о войне. Ну там, сохранилась ли до сих пор обида на американцев. И как все оценивают – стоило оно того или нет.
– Это было давно, – сдержанно произнес Лаки. – Дела потихоньку налаживаются.
– И вам не кажется странным, что потомки вьетконговцев выстраиваются в очереди, чтобы их наняли посыльными или горничными в отели, которые принадлежат французам и американцам?
– А это хорошие места. Лучше, чем работать на ферме или на вьетнамцев.
Сменив тему, она стала расспрашивать его о жизни. Он учился на фармацевта.
Дорога пошла в гору. Эти места напоминали уже скорее Западную Виргинию с ее более теплым климатом. Вокруг потянулись застроенные районы. Наконец Лаки свернул на автостраду.
– Это Тропа Хо Ши Мина, – сообщил он.
Стата глазела в окно на пеструю жизнь, кипевшую вдоль обочин, – автомастерские, лавчонки с аккумуляторами и шинами, лотки с едой и магазинчики, ассортимент которых остался для нее загадкой, поскольку цветастых надписей она не понимала. Эта дорога принесла им победу, но что-то ее не вымостили золотом.
– В войну мой папа пытался разрушить эту дорогу, – заметила она. – В смысле, их таких было много тысяч, но и он в том числе.
– Это было давно, – повторил Лаки, явно не желая развивать эту тему.
Границу они пересекли в А-Йене. Парочка низкорослых лаосских пограничников, одинаково растрепанных, без интереса взглянула на их паспорта и разрешила проезд. Теперь они колесили по однопутным дорогам, проходя повороты на первой скорости. Вокруг возвышались характерные для региона горбатые горы, поросшие лесом и похожие на иллюстрации из детской книжки; из-за них линия горизонта казалась до смешного изломанной, а сами склоны принимали всевозможные оттенки зеленого в зависимости от того, падала на них тень от облаков или солнечный свет.
Они переехали широкую реку по старому бетонному мосту и пару километров ползли по неуклонно сужающейся колее. Стата дала Лаки координаты, указанные отцом, и вьетнамец забил их в GPS.
– Уже близко, – сказал он. – Вот по этой дороге уходим на север, а когда переедем через… как это называется? Маленькая река, которая втекает в Лун, то есть вот эту?
– Приток?
Вьетнамец осклабился.
– Да-да. Река Мун – это приток Лун. Когда дорога упрется в реку, мы на месте.
Колея была разбитой донельзя, и Лаки пришлось несколько раз вылезать из «Лендкрузера» и обрубать упавшие ветви с помощью мачете. Наконец дорога вывела их к рощице молодых деревьев. Когда двигатель умолк, послышалось журчание небольшой речки. Стата достала из сумки жестяную банку.
– Мне хотелось бы побыть при этом одной, – сказала она.
Лаки кивнул:
– Конечно. Я подожду здесь.
Она пошла на шум воды. Идти было тяжело: на каждом шагу попадались бугры и неестественно глубокие рытвины. И вдруг Стату озарила шокирующая догадка: это все воронки от снарядов. Вся зелень в зоне видимости выросла здесь уже после того дня, когда «B-52» разгромили деревню.
Речка представляла собой поток в десять метров шириной цвета кофе с молоком. Став на колени на мшистом берегу, Стата открыла банку. Пепел был белый, зернистый, и ее пробрала дрожь. Она чувствовала себя слишком одинокой и в то же время ощущала близость мертвых. Вздрогнув, она взмахнула рукой и по широкой дуге развеяла пепел над рекой.
– Прощай, Скелли, – сказала она лесу и вытряхнула остатки пепла в мутную воду.
– О, наконец-то, – произнес голос позади нее. – Мне уже стало тесновато в этой банке.
Взвизгнув, она обернулась.
Он отрастил бороду и загорел до бурого оттенка, но перед ней, без всяких сомнений, стоял покойный Патрик Френсис Скелли и улыбался во весь рот. Она выкрикнула проклятие и запустила ему в голову банкой, а потом накинулась на него, молотя руками и ногами. Чтобы унять ее, потребовалась не одна минута, а она за это время надавала ему немало тумаков. Он сам учил ее драться – и хорошо научил.
– Ну так ты выслушаешь меня или мне тебя связать?
– Ты ужасен, ужасен! Как ты мог обойтись с ним так? Он же тебя любил. Я неделю проплакала!
Руки, обхватившие ее, знакомый запах – минувших лет как не бывало, к ней вернулся мужчина, который исполнял каждый каприз девчонки-сорванца, озорной дядюшка, о котором мечтает всякая пацанка. Она расплакалась.
– Зачем? Зачем ты…
– Затем, что меня заказали. В Мехико меня пыталась убрать парочка киллеров, и я воспользовался шансом инсценировать собственную смерть.
– Но ты же мог нам сказать, – прохныкала она.
– Нет, за вами велась слежка, и хотя за Мардерами водится много талантов, актерский в их число не входит. Вы должны были поверить, что я умер. Теперь тебя можно отпустить?
Разжав объятия, он спустился к реке. Через секунду она последовала за ним.
– Как это тебе удалось? Хотя погоди – это же доктор Родригес подсуетился, да? Я еще заметила, что он дерганый какой-то; думала, это из-за смерти богатого пациента, но на самом деле ты подкупил его, чтоб он зафиксировал твою смерть и тайком вывез тебя из больницы. Но как ты убедил отца, что рана смертельная? Уж Куэльо, наверное, в твоей афере не участвовал.
– Верно. Я подготовил холостой девятимиллиметровый патрон и таскал с собой несколько дней, ждал. Потом сунул его в пистолет Куэльо и понадеялся, что он погонится за твоим папой. Ковырнул ножиком, чтобы кровь выступила, и дело в шляпе.
– Он считал тебя героем. И думал, что ты погиб, спасая ему жизнь.
– Я не герой. Я убийца. И никогда не претендовал на роль героя.
Он закурил и уставился на реку.
– Когда-то я частенько приходил сюда с девушкой, которую любил. Она гадала мне по листьям, проплывающим по реке. Мы должны были прожить долгую жизнь и нарожать кучу детей. Только и с этим тоже не сложилось. И… мне жаль, что я не смог прийти на похороны.
– Мог бы и прийти. Тебя бы никто не заметил. В церкви было пять тысяч человек. Делегации от военных и правительства, пресса. Даже от картеля Синалоа прислали венок. Гроб на целый день выставили для публики, армия выделила почетный караул. Campesinos натирали о гроб четки и скапулярии[174].
