Сходились лишь в одном: никто не успел тронуть Айрес Тибель, когда та упала на эшафоте, будто один из нацеленных на неё клинков ударил бывшую королеву в сердце, заставив оборвать начатую фразу. И случилось это почти одновременно с тем, как свет на площади погас, растаяв, как и крылья Жнеца.
О причинах этого позже спорили до хрипоты. Случай был беспрецедентный, и наверняка сказать, что произошло, не мог никто; но Белая Ведьма, в замужестве получившая имя Сноуи Миркрихэйр, в своих воспоминаниях о тех событиях склонялась к тому, что всему виной вассальная клятва, укреплённая утраченными рунами Берндетта. Убей Айрес племянника своей рукой, как Берндетт убил Гансера, она фактически разорвала бы связь по собственной воле. Смерть Уэрта прошла бы для неё безболезненно, оставив лишь подарок в виде силы, которую свергнутая королева так желала. Сердце Гербеуэрта Рейоля пронзил не её клинок, пронзил, пока клятва ещё действовала – и вассал, с которым после ритуала королеву связала ниточка куда прочнее, чем ей хотелось, утянул госпожу за собой.
Только за душу Айрес богам никто не предложил выкупа, чтобы сердце её смогло забиться вновь.
Эльфы, давно имевшие дело с магическими связями и ритуалами вроде эйтлиха, согласились, что это объяснение выглядит правдоподобно. И хотя объединёнными усилиями риджийцы и керфианцы наверняка одолели бы Айрес в бою, такой исход устраивал всех. Бой неизменно повлёк бы за собой жертвы, а их тот день Жнеца Милосердного и без того принёс немало.
Скелеты опознавали и выносили с площади три дня. Хоронили ещё дольше.
Насчёт дальнейших событий расхождения были куда разительнее. Кто-то говорил, что первым на трибуну взбежал король, и рыдания вырвались из его груди в момент, когда он подумал, что его брат лежит мёртвый. Кто-то кривился, что тирин Миракл не из тех, кто открыто проявляет слабость, и трибуну огласил лишь его радостный крик – в миг, когда тир Гербеуэрт сел, непонимающе оглядываясь. Кто-то клялся, что к минуте, когда тирин Тибель добрался до трибуны, наследник уже баюкал возлюбленную на руках; кто-то писал, что влюблённых обнаружил героический призрак, раскрывший коварство Айрес Тибель, и он же первым высказал догадку об Обмене…
В любом случае Обмен был единственным, что могло объяснить смерть Айрес Тибель, живого и невредимого некроманта с алым пятном вокруг сердца и рапиру невесты короля, лежавшую рядом с её телом.
Конечно, слухи были. Как и негодование. Случившееся вскрыло слишком много тайн, которые переворачивали сложившуюся картину с ног на голову. Были те, кто поставил под сомнение легитимность власти Тибелей, ведь Берндетт не совершал того призыва, что, по всеобщему мнению, когда-то доказал благоволение Жнеца его роду; им справедливо указали – призыв в конечном счёте успешно свершил тир Гербеуэрт, королевский наследник, доказав благоволение Жнеца более чем убедительно. Были те, кто негодовал, что король скрывал деликатное состояние невесты; их голоса заглушили другие, восторгавшиеся прорывом некромантической науки, и те, кто не видел в этом состоянии ничего зазорного (в конце концов, лиоретта была скорее жива, чем мертва, и успешный Обмен тому свидетельство). Были те, кто шушукался, что Миракл не заслуживает трона, раз напророченная Лоурэн дева отдала сердце вовсе не ему; но придворные пришли к выводу, что лиоретта попросту влюбилась в брата короля уже после помолвки (девичье сердце изменчиво), и второй её подвиг лишь подтвердил, что Лоурэн писала о ней, а посему корона украшает лоб Миракла совершенно законно.
Что победа над драконом была таким же «подвигом», как и величайшее деяние Берндетта, никто так и не узнал. Как и правду об убийстве Кейлуса Тибеля.
Это неизбежно повлекло бы слухи, заглушить которые оказалось бы далеко не так просто, – но Айрес Тибель умолкла прежде, чем успела об этом поведать. Кроме неё истину знали лишь король и его брат, а они умели молчать.
И всё это меркло в сравнении со спорами о том, почему тем вечером невеста тирина Миракла, по всем правилам свершившая Финальный Обмен, вместо склепа спала в дворцовых покоях наследника – отнюдь не вечным сном.
* * *
Что её разбудило, Ева не помнила. Помнила нырок из черноты, где не было ничего – ни чувств, ни воспоминаний, ни снов, – и как уставилась перед собой, пытаясь понять, кто она, где она и почему над головой её висит балдахин, похожий на те, какие пылятся над кроватями в средневековых замках.
Кусочками, словно пазл, сложила рывками возвращающуюся память.
Жнец. Призыв. Скелеты.
Обмен…
Она лежала на несносно мягкой постели, тонула в пушистой перине и думала, что это не слишком похоже на тот свет. Но если она ещё здесь, значит, Обмен не удался, а если Обмен не удался, значит, Герберт…
Она не сразу поняла, что не так в порывистом дыхании, которым тело отозвалось на всплеск отчаяния. И в ощущении тепла, которым окутывало её одеяло из мягчайшей шерсти, что Ева когда-либо видела. И в запахах – воск и цитрус, – бивших в нос, и в мерных, едва заметных судорогах, с которыми что-то билось в груди, в ушах, затылке…
…она дышала.
Новый вдох замер в лёгких, позволяя сполна насладиться чудесными, давно забытыми ощущениями недостатка воздуха и возмущённо ускоренного сердцебиения.
Она дышит. Её сердце бьётся. Под её кожей пульсирует кровь: тёплая, отдающая это тепло шерсти, что хранила и грела её в ответ.
Это потрясающее открытие заставило Еву сесть – и увидеть Герберта, следившего за ней из кресла подле кровати.
– С пробуждением, – сказал он.
Бледно-золотые пряди, среди которых затесалось несколько серебряных, падали на белый хлопок домашней рубашки. Руки, сцепленные в замок, лежали на коленях, затянутых в тёмные брюки. Он казался чуть бледнее обычного – и осунувшимся не больше, чем в период одержимой работы над её воскрешением.
– Как себя чувствуешь?
Ева вспомнила далёкое, очень далёкое пробуждение на алтаре.
– Следующим вопросом будет «как тебя зовут»?
Ей почти удалось сказать это иронично и не слишком хрипло.
Он не улыбнулся – лишь в глазах Ева увидела то же облегчение, что осветило их в день, когда он впервые услышал её голос.
– Нет. – Герберт поднялся с кресла. – Через это мы уже проходили.
Ей хотелось задать ему тысячу вопросов. Но она лишь смотрела, как он садится на край постели, и пыталась поверить, что всё это не сон, не сладкий обман посмертья, подаренный глупой девочке за самопожертвование.
– Ты жив, – произнесла она, словно слова могли сделать всё более реальным.
– Твоими стараниями.
– Я жива.
– Не совсем твоими стараниями.
Глядя на его лицо, выбеленное не усталостью – бешенством, Ева
