Восемь дней пролежала Наташа в сильном бреду, в самой ужасной горячке; восемь дней жизнь боролась со смертью, но молодость превозмогла. Лекарь 3-й степени, названный доктором с тех пор, как получил чин коллежского асессора, был призван испуганной кухаркой к постели больной. Этот лекарь занимался преимущественно хозяйством и снимал городские сенокосы; в книги же не заглядывал, а лечил наудачу и не хуже своих ученых собратий истреблял иногда болезнь, иногда пациента. Сложение Наташи было еще так крепко, что она устояла против медицинских средств. Из городских жителей никто не присылал справиться о ее здоровье. Один Петров хлопотал неутомимо с кухаркой: варил суп, бегал в аптеку, торопил аптекаря, топил печи, расспрашивал доктора о Наташе, как о собственном ребенке.
Гимназист ходил под окнами больной и грустно посматривал на завешанные ее окна. Прежнее его разгулье исчезло… Он был угрюм и молчалив.
Иван Кузьмич был тоже очень расстроен. Он мысленно рассчитывал, сколько несет убытка от болезни своей первой артистки и сколько должен будет вычесть у ней из жалованья. Выздоровление Наташи шло чрезвычайно медленно. Отлетавшая жизнь нехотя возвращалась к ней, как бы понимая, что она ей в тягость. Когда же Наташе стало лучше, выздоравливающая с таким чувством начала благодарить Петрова за его участие, так искренне радовалась, что есть человек, не чуждавшийся ее, что Петров чуть-чуть не помешался от радости, и с того дня полюбил сироту, как родную дочь.
Иван Кузьмич каждый день посещал больную и, постигнув наконец ее раздражительность и благородный характер, изменил свое обращение. Он начал жаловаться на большие издержки, сопряженные с содержанием труппы, нынче ничем не вознаграждаемые; говорил, что должен распустить труппу; сам сделается нищим и людей своих пустит по миру. Одна Наташа могла бы спасти их всех от нищеты, согласившись отправиться на теменевскую ярмарку, где играть будет не в балагане каком-нибудь, а в прекрасном театре, перед самой образованной публикой. Наташа была уже не в силах противиться: она сказала, что поедет, куда хотят, что ей все равно.
Лицо Ивана Кузьмича засияло радостью. Начали приготовляться к отъезду.
Дней десять сряду штопали рыцарские доспехи, испанские мантии и прочий театральный хлам; чинили и подкрашивали декорации, вырезывали картонные вещи и заготовляли парики. Когда все было готово, торжественный поезд отправился шагом к месту своего назначения.
Дорога была песчаная. Солнце пылало; воздух был удушлив. Наташа, изнуренная болезнью, лежала в кибитке, обтянутой рогожей, посреди двух старух в душегрейках. Лошадьми правил Петров. Перед кибиткой тянулись две фуры, навьюченные вещами и людьми.
Женщины щелкали орехи. Мужчины, в одних рубашках, заложив руки за затылок, спали, растянувшись, кто как мог. Так прошел целый день. Наташа старалась ни о чем не думать. К вечеру они остановились в большом селе у постоялого двора. Стало свежеть. Лошадей отпрягли.
Путники проснулись, зашевелились, перекликнулись.
Из-под сена выглянули пироги, испеченные на дорогу, и четвероугольные штофы с настойкой. Около приезжих толпились сбежавшиеся ребятишки. Хозяин постоялого двора кланялся и суетился; хозяйка ставила самовар.
Мало-помалу пироги стали исчезать и штофы опорожняться. Начались странные шутки, странные песни. Наташе послышались совершенно неизвестные слова. Иван Кузьмич отправился вперед для нужных в Теменеве распоряжений и предоставлял в походное время своей труппе полную свободу. Грубые шутки становились час от часу крупнее. Лица раскраснелись… Начались ссоры…
За ссорами последовали ругательства, а за ругательствами пошла драка. Женщины притакивали и смеялись.
Актеры, шатаясь и падая, поминутно вцеплялись друг другу в волоса и кричали страшными голосами. Наташа с ужасом смотрела на это зрелище. Ругательства и крики сменялись новыми криками и ругательствами; за драками начинались опять новые драки.
Всех пьянее был комик Куличевский. Кое-как, переваливаясь, доплелся он до кибитки…
— Что ж ты, барыня, что ли, в самом деле, — завопил он, глядя на Наташу, — а?.. лучше нас, что ли? а? царевна недотрога? а?.. Со мной прошу не чваниться… я ведь… знаешь… Эх-ма!.. по-своему.
— Не трогайте их, Сидор Терентьич, — прервала девица Иванова, — они ведь субтильные такие… Где. им с нами знаться… они ведь высокого происхождения: батюшка ихний за каретой стоял, служил, слышно, лакеем.
Громкий хохот раздался за этой остротой.
— Важная птица! — заревел Куличевский, — нос вздумала, поганая, подымать… зазнаваться… Постой-ка, я тебе дурь-то выбью из головы. Знаешь ли, по-своему, по-русски… Постой-ка… я тебя…
Куличевский потянулся к кибитке…
Наташа с ужасом отскочила в сторону.
— Молчи, пьяница! — закричал гимназист, подбежав к кибитке.
— Молчать… не хочу молчать.
— Молчи! говорят.
— Не хочу — вот тебе и все.
— Молчи! а не то заставлю.
— Посмотрел бы, как заставишь.
— Да увидишь, если хочешь…
— А вот, не хочешь ли сам ты этого…
И Куличевский размахнулся, но крепкий кулак гимназиста предупредил его.
Куличевский лежал уж, растянувшись на земле, а гимназист, с сверкавшими глазами, страшный, как олицетворенный гнев, давил его грудь коленом и руками душил за горло.
— Проси прощенья! — кричал гимназист, дрожа от бешенства.
— Не буду, — мычал Куличевский.
— Проси прощенья!.. Не то, видит бог… убью, как собаку…
И дрожащие руки стиснули посиневшую шею пьяного актера.
— Ви…но…ват, — прохрипел Куличевский…
— Ай-да гимназист! молодец! — раздалось в толпе.
— Эй, ребята! покачаем-ка его…
Но гимназист уж исчез. Одуревшего Куличевскога вытолкали в калитку. Петров перекрестился.
Наконец вечернее разгулье стало постепенно утихать. Кое-где еще раздавались стоны и жалобы побежденных и наглые шутки победителей. Языки отяжелели, глаза отуманились. Актеры разбрелись в равные стороны и завалились спать; женщины ушли в избу.
В селении водворилась тишина. Наташа осталась одна в кибитке, из которой не смела выйти. Петров, помолившись богу, подложил себе под голову тулуп, растянулся на земле под кибиткой и, немного помаявшись, заснул среди общего безмолвия. Ночь была прекрасная. Крестьянские избы тянулись зубчатой тенью по обеим сторонам дороги, а над ними возвышалась церковная колокольня указательным перстом к небу. Мильоны ярких звездочек ярко сверкали на темно-синей небесной выси. Свежий ветерок тихо качал ближние рябиновые листья, а вдали раздавался мерный стук сельских сторожей..
Наташа не могла сомкнуть глаз. Свежее впечатление летней ночи как-то сливалось в душе ее с ее неизменною грустью… И не была ли жизнь ее и мрачна и чиста, как это синее небо, и не сверкали ли в ней светлыми звездочками счастливые минуты ее детства! И кто знает, что ей готовится впереди? Проблеснет ли когда-нибудь луч счастья в ее потемневшей жизни? Какие обиды, какие огорчения ожидают еще ее измученную душу?.. Долго-ли, мало ли ей еще дожидаться?.. И что ж будет там?.. И чем все это кончится?..
— Наталья Павловна… Наталья Павловна… — прошептал подле кибитки чей-то трепетный голос.
Наташа обернулась. Перед
