что-то о том человеке?
Вильгельм попытался вдохнуть ночного воздуха, который бы обжег его прохладой, но Артоникс вдруг загорелся, обжег грудь. Тьму озарило алое свечение. В голове пульсировала плазма. С каждым стуком он слышал Екатерину все хуже, все больше отдалялся и, казалось, падал.
Он увидел, как лицо Екатерины перекосилось от ужаса. Как она вскочила, закричала, упала на колени и схватила его за плечи, но не чувствовал прикосновений, не слышал ее. Огонь объял его, Артоникс забрал в пропасть воспоминаний, и Вильгельм не видел уже ничего, кроме тьмы.
Глава тридцатая
Вильгельм не понял, как его тело будто взмыло в воздух. Он летел, ничего не видел в темноте, а потом упал. Когда Вильгельм поднялся с промерзшей земли, покрытой тонким слоем льда, потрескавшимся под тяжестью ботинок, он увидел, что лежал у какого-то дома в Петербурге. Внутри шумели голоса.
Он взглянул на небо. С серого полотна сыпались редкие снежинки, оседая на ресницах и волосах. По коже Вильгельма пробежали бы мурашки, но тела не было. Вернее, были очертания, но он не ощущал себя.
– Я же не могу мыслить в прошлом. Как я тут оказался? Да еще и без материальной оболочки? Это же для меня невозможно, у меня же нет души, – шептал он, ощупывая свои руки, ноги. Тело стало рыхлым. Надави посильнее, и в животе появится дырка.
Артоникс на шее горел. Так, будто Вильгельм перед ним в чем-то провинился.
– За что ты так со мной? Что тебе нужно? – спросил Вильгельм у Артоникса, как спрашивал у него прежде.
Тут он увидел алую нить. Она тянулась от его шеи, намотанная на нее подобно ошейнику, и вела в дом, где карамельные стены иноземных обоев отражали веселый блеск свечей. Нить не тянула его внутрь. Но даже своим присутствием давала понять, что просто так Вильгельму отсюда не уйти.
Дом показался Вильгельму знакомым. Конечно, в Петербурге, где каждый из вельмож и богачей старался переплюнуть соседа в ровности и блеске колонн, в мраморности лестниц и золочению подсвечников, тяжело разобраться, то ли на улице поставили новый особняк, то ли просто вновь переделали старый. Но этот дом абсолютно точно был ему знаком.
В доме были гости. Веселые голоса раздавались со второго этажа, где играла тихая музыка. Кто-то играл на фортепьяно.
– Катя лучше играет. – Непроизвольно пронеслось в голове Вильгельма.
Он шел вверх по мраморной лестнице и чувствовал себя рабом, которого приковали к чему-то и тянут. Вильгельм брел по коридору мимо одинаковых дверей из дорогого дерева, а нить все вела его дальше, туда, откуда выбивался самый яркий свет. Все вокруг медленно меркло, а то, что оставалось за спиной Вильгельма, превращалось в темноту.
Дверь распахнулась еще до того, как Вильгельм успел дотронуться до натертой ручки. Нить, алая и пахнувшая розами, натянулась и затащила его в комнату, обжигая его шею.
Он зажмурился от света настолько яркого, будто само Солнце впихнули в помещение и заперли навеки вечные, чтобы оно опаляло своим жаром дорогие обои.
Тут он услышал голоса. И вздрогнул, распахнув глаза. Один из этих голосов принадлежал ему.
Он, который не он, развалившись сидел в кресле. В руке бокал конька, волосы подстрижены по лопатки и завиты к кончикам. Он в дорогом костюме темно-зеленого цвета. В мерцании свечей он и сам светился.
– Алексей Михайлович, право, не думал я, что вы такой ценитель прекрасного, – протянул другой Вильгельм, а этот Вильгельм даже не поверил, что мог звучать так. Даже в этом обществе чванство не очень приветствовалось.
Алексей Михайлович, мужчина лет тридцати, с густыми усами-щеткой и светлыми волосами, такими кудрявыми, что они делали его похожим на барана, сдержанно улыбался и курил трубку из слоновой кости, выпускал дым к потолку.
– Граф, но ведь вы лично одобрили сделку. Неужели не помните? – спросил Алексей Михайлович. Голос у него был сухим, как пустынная долина, где не знают, что такое влага.
Вильгельм отпил немного. Затем, оторвав мокрые и красные губы от бокала, принялся рассматривать Алексея Михайловича через темный цвет коньяка.
– Одобрил. Но я не всегда одобряю то, что мне и в самом деле нравится. Иногда нужно делать исключения, – сказал другой Вильгельм, а этот Вильгельм, нить на шее которого все еще была натянута, прислонился спиной к стене и медленно сполз на пол.
Гаврилов удивился, но виду не подал. Разве что кадык его дергался. В комнату зашла Анна Александровна с дочкой. Вильгельм вздрогнул.
Екатерина была похожа Анну Александровну разве что цветом глаз и волос, но даже они у нее казались ярче и красивее в сотни раз. Худая и будто бы изможденная недавними родами женщина держала дочку за руку, а та, увидев незнакомца, отвела глаза.
Вильгельм смотрел на нее и не верил своим глазам. Она была настолько похожа на девочку из его сна, что страх парализовал его.
– Bonsoir 24Анна Александровна! – Кивнул Вильгельм, ставя бокал коньяка на стол и поднимаясь с места. Он быстро подошел к ней и поцеловал ее руку. – Вы прекрасно выглядите.
Анна Александровна улыбнулась. Зубы у нее были мелкие и некрасивые.
– А вас как зовут, милое создание? – спросил Вильгельм и присел на корточки перед девочкой, которая от страха и стеснения пыталась спрятаться за мамину юбку.
Ребенок выглянул, но, увидев острое и скуластое лицо Вильгельма, вновь спрятался.
– Екатерина, тебе уже пять, ты же понимаешь, что это некрасиво? – строго, но с любовью, спросил Гаврилов, промокнув усы платочком.
Другой Вильгельм, обернувшись и посмотрев на коллегу, улыбнулся и вновь взглянул на девочку, чьи светлые волосики выглядывали из-за юбки матери.
– Меня зовут Вильгельм, Вильгельм Волвский, – сказал он, пытаясь звучать настолько дружелюбно, насколько вообще был способен.
Девочка, не без легкого подпихивания мамы, выглянула. Ее курносый носик и россыпь почти незаметных конопушек скривились, она чихнула.
– Будьте здоровы, Екатерина Алексеевна, – пожелал ей Вильгельм, а девочка, вскинув от удивления тонкие светлые бровки, шмыгнула носиком и спросила.
– А откуда вы знаете мое имя? Я же его вам не говорила.
Другой Вильгельм улыбнулся, повернул голову на бок и, все еще не прекращая улыбаться, сказал:
– Теперь и вы знаете, как меня зовут, миледи.
Девочка улыбнулась. На пухленьких щечках появился румянец.
Настоящий Вильгельм задыхался. Перед глазами его темнело, а шею стягивало огненной нитью, другой конец которой был спрятан в ленте маленькой курносой девчушки, образ которой медленно расплывался перед глазами Вильгельма…
Когда удушение отпустило, он увидел, что в этой же комнате, где он
