но дышит она необузданным психозом, столь характерным для двадцатого века.
Только из такой атмосферы психоза могли родиться существа, как Адольф Эйхман. Оттолкнуло меня, что такая атмосфера окружала меня и на улицах моей страны. Поимка Эйхмана породила множество эмоций, и мысли о том, что не просто один этот человек будет стоять перед судом. В конце концов, кем был этот человек? Одним из исполнителей, не более. Но перед судом будет стоять целая эпоха, в которой идеология породила эти страшные психозы, превратила людей в скотское стадо, ввела в закон: исполняй приказ, и нет у твоей совести никакой личной ответственности, потому что ты не отдельный индивид, а лишь звено в системе, которая снимает с тебя ответственность перед твоими чувствами и мыслями. Дух этот владеет нами по сей день. Как пишет в своем романе “Дни Циклага” Самех Изхар устами молодых бойцов на передовой войны за Независимость: “Придет кто-нибудь и скажет нам: сделай! И мы сделаем”.
Эйхман сделал. И, быть может, этот суд одного человека сможет пробудить сознание личности, побудить к осознанию современников личной своей ответственности за свои поступки, осознанию, что лучше тебе самому умереть, нежели посылать других по приказу тех, кто тобой руководит.
Не найдется сегодня поэт или прозаик, который воспоет или расскажет о деяниях личности, хороших или плохих. Вот, к примеру, Гёте, который был великим поэтом, посвятил стихи девушке Иоанне, спасавшей утопающих в реке. Сегодня же действия простого человека не могут служить источником вдохновения для поэта. Я чувствую ценность литературной работы, если я, с полным сознанием исполненного долга, поставлю во главу своего творчества жизнь и судьбу истинной личности, самой по себе. Как уроженке двадцатого века, мне нелегко привыкнуть к этой мысли. Вся моя надежда в том, что процесс над Эйхманом приведет к осуждению понятия: сделай! И суд этот будет не просто историческим, государственным, сведением окончательного счета, а глубоко человечным судом, усилит в нас самосознание, ибо и мы росли, как поколение людей действия, и вправду свершили все, что требовали от нас. Но мечты наши были разрушены и нанесен непоправимый ущерб нашему духу и душе.
Я убеждена, что только государству Израиль под силу придать этому суду полное значение во всех смыслах этого слова. В течение тысячелетий наш народ был всегда под судом, и Высший Судья осудил его на жизнь. И решение это – велико и неколебимо. Оно – единственное в своем роде в истории человечества. И каждый гражданин счет своих страданий привнесет в общий счет страданий человечества. Счет живых и мертвых. На фоне этого процесса вырастают, по-новому воспринимаясь, герои моей книги. У них свой счет с Эйхманом. Вот, к примеру, директор школы, в которой я училась, доктор Гейзе, немец, либерал и гуманист. Я была свидетельницей того, как его арестовали гестаповцы и вели через школьный двор во время перемены, на виду всех учеников. Я вижу его между этими охранниками, маленького, с большим животом, но гордо и высоко несущего голову. Никто его больше не видел и ничего о нем не слышал. Не знала я тогда, что ворота, закрывшиеся за ним, по сути, закрыли собой целый мир.
С момента поимки Эйхмана я слышу голос моего отца, умершего за год до прихода Гитлера к власти. Отец умер от болезни легких, которые были отравлены газом в окопах Первой мировой войны. Когда он шел по аллее к нашему дому, трудно было решить, у кого более прямая стать, у деревьев или у него. В нем сохранились все лучшие традиции девятнадцатого века, все его великие мечты и надежды, вся честь и духовность его поколения.
Сегодня я твердо знаю: все жизненные принципы, все истинные ценности в моем сердце я получила от отца. Он руководствовался главным принципом. Я – человек, и ничто человеческое мне не чуждо.
Сегодня мне пишут из Германии, что могила отца на еврейском кладбище – среди множества могил, на них одна надпись: “убит в концлагере”… В Аушвице или Терезиенштадте. Отец между обвинителями Адольфа Эйхмана.
Извините меня за столь длинное письмо. Вы сверх меры заняты этим делом, обсуждаемым всеми нами. Но такое письмо я могла написать только вам. И еще. Я позволила себе процитировать ваших два письма, из посланных мне вами, в романе “Саул и Иоанна”. Одно из них – открытка, посланная с фронта, второе – письмо о летчике, вызывавшее большой гнев у молодых сионистов, потому что вы заступились за него. И я прошу вашего разрешения воспользоваться этими письмами. При встрече расскажу вам, как я включила роман образы членов сионистского движения в Германии. Если во всем этом шуме вы захотите отдохнуть хоть немного, приезжайте к нам на субботу. Вам будет обеспечен отдых.
Ваша Наоми.
На пороге – лето.
Наоми собирается в дорогу. Она взволнована. Ведь ей предстоит встречаться с нацистами и с теми, кто их молчаливо поддерживал, чтобы понять, что произошло в Германии. Она вернется искать прошлое.
КОНЕЦ ПЕРВОЙ ЧАСТИ
Наоми Френкель, Берлин, 1960.
