– верующий, а другой – атеист. Одинаково не выносившие социалистический строй, они со скепсисом смотрели и на рыночную систему, а еще не уставали выражать озабоченность тем, что развитие технологий обгоняет развитие морали.
«Белые марши» плавно переросли в шествия в честь политзаключенных, а когда посреди этого общественного подъема скончался кардинал Вышиньский, его похороны также вылились в грандиозные манифестации. Спустя неполный месяц новой волной траурных походов граждане отметили 5-ю годовщину выступлений в Радоме и Плоцке, а также 25-летие бунта в Познани. Поляков захлестнула волна свободной публицистики и изданий запрещенных книг, в создаваемых по инициативе «Солидарности» Рабочих университетах шли дискуссии и читались доклады о белых пятнах истории: о репрессиях против поляков на кресах, о катынском преступлении, о терроре госбезопасности, о процессе 16-ти в Москве, о судьбе Армии Крайовой. То был момент, когда переселенцы из восточных регионов наконец смогли дать волю своей горечи. Страну после 30-летнего отсутствия посетил свежеиспеченный лауреат Нобелевской премии по литературе Чеслав Милош, а в кинотеатрах показывали «Человека из железа» Вайды, только что удостоенного Золотой пальмовой ветви в Каннах. Наконец, 31 июля Сейм позволил оспаривать решения цензуры в суде, о чем раньше и не мечтали. Тем временем экономика продолжала катиться в пропасть: 22 апреля ввели карточки на масло, муку, рис и каши, а 1 июня – на порошковое молоко, манку и детский стиральный порошок. Начались перебои с сигаретами и спиртным. 23 июля правительство объявило о сокращении количества мяса, выдаваемого по карточкам, а также о повышении цен на продукты питания, на что региональные отделы «Солидарности» ответили уличными протестами, пиком которых стал «голодный марш» лодзинских женщин, состоявшийся 30 июля. Ранее, 5 июня, беспрецедентный удар по руководству партии нанес ЦК КПСС, который передал резко критическое письмо коллегам из ПОРП, обвинив польскую партию в отступлении перед «контрреволюцией». Стараниями советского посла содержание письма узнала вся Польша[1058]. Как следствие, спустя четыре дня на пленуме ЦК ПОРП Каня подвергся острым нападкам и едва не подал в отставку. Однако прошедший в июле чрезвычайный съезд партии внезапно усилил его позиции: делегаты больше думали о карьерном продвижении, чем о поддержке той или иной линии, а потому дружно проголосовали за исключение из ЦК целого ряда «тяжеловесов» независимо от их взглядов[1059]. Тем временем «Солидарность» готовилась к собственному съезду, отбивая попытки властей навязать ей свой контроль в разных областях. Главным орудием оппозиции оставалось массовое неповиновение: то автобусы и грузовики перекрывали центр Варшавы, то на два дня прекращали выходить ежедневные газеты.
5 сентября на хоккейном стадионе «Оливия» в Гданьске мессой, отслуженной новым примасом католической церкви Юзефом Глемпом, открылся съезд «Солидарности». За день до этого в южной Балтике, Литве, Белоруссии и Калининградской области начались крупнейшие учения советских войск «Запад-81»: корабли можно было наблюдать прямо из здания, в котором проводился съезд. 8 сентября делегаты приняли обращение «К трудящимся Восточной Европы», в котором выразили поддержку всем борцам за независимые от власти профсоюзы. Первый тур заседаний завершился 10 сентября, второй – 7 октября. Главным итогом съезда стало принятие программы «Самоуправляемая республика», в которой ни слова не говорилось о социализме. Председателем профсоюза – не без труда – переизбрали Валенсу.
Лем был явно разочарован съездом, как и вообще ходом событий. «<…> Никто ничем не занимался, кроме забастовок, протаскивания одних директоров и снятия других, разговоров о самоуправлении, рассуждений об инфляции и дефляции, – вспоминал он несколько месяцев спустя. – Единственной областью, в которой еще что-то происходило, было очищение истории и культуры от лжи, разоблачение некоторых поступков власти, ее привилегий и множество подобных вещей, хотя бы, например, осознание польским обществом того, что на Западе также существует польская литература. А вот что касается раздумий о месте Польши в мире, о ситуации в польской науке и т. п., то здесь не происходило ничего <…> Согласитесь, обстановка была никудышная. Если даже появлялся какой-то значительный человек, никто от него не ожидал решений стратегического или глобально-политического характера. Никто не хотел, чтобы он думал о проблемах, скажем, третьего мира или градиента Восток – Запад, его тут же озадачивали вопросами, не имеющими прямого отношения к делу. Безумный полоноцентризм достиг своего пика»[1060].
Казалось бы, странные претензии. О чем еще должны были думать деятели «Солидарности» в 1981 году, если не о судьбе Польши? Но Лем тогда жил другим. Он дописал несколько частей к «Голему-XIV» и размышлял о судьбе человека как вида. Почти полная (без двух вступлений, изданных ранее) версия книги вышла в августе 1981 года, что стало поводом для 29-летнего адъюнкта филфака Ягеллонского университета Ежи Пильха, в будущем известного писателя, опять порассуждать о том, что критика не ценит творчество Лема: «<…> Неужели Станислав Лем открыл новые глубины в польском языке XX века? Нет, он всего лишь автор научной фантастики. Может быть, он виртуоз стиля, мастер пастиша, тонкий насмешник над литературными концепциями? Нет, поскольку пишет научную фантастику. А вообще относится ли он к современным польским прозаикам? В принципе, нет, поскольку занимается научной фантастикой. Космический размах тематики заслоняет и уничтожает земную работу писателя. А стóит помнить, каким великолепным романом (романом вообще, а не только научно-фантастическим) является „Насморк“; насколько жестче, чем, например, у Оруэлла, выглядит будущее человечества в „Футурологическом конгрессе“; какой проницательный диагноз культуре и цивилизации ставит „Маска“»[1061].
О космическом размахе как непреодолимом препятствии для литературной критики написал и публицист католического издания Więź («Вензь»/«Связь») Влодзимеж Юраш: «Космополит Лем, в хорошем значении этого слова гражданин Земли, не может найти отклика у сарматов, поглощенных проблемами своего закутка <…> В книгах Лема не звучит слово „Польша“, а если есть отсылки к истории, то истории как минимум Солнечной системы <…> Поэтому книги Лема не порождают дискуссий, поэтому литературная критика не может найти им место в историко-литературном синтезе, поэтому его настоящими читателями остаются любители фантастики <…>»[1062].
В сентябре 1981 года Лем отмечал 60-летие. В честь такого события у него взяла интервью «Газета краковска» – орган местного комитета партии. Именно в этом интервью Лем выдал ту версию своей жизни при оккупации, которой потом будет держаться: «У меня был выбор – трудиться служащим или рабочим, и я выбрал физический труд. Я был автомехаником, довольно скверным, и сварщиком, тоже довольно скверным. Но мне это было ближе. Я никогда не любил контор». Здесь же он впервые заявил, будто перебрался в Краков в 1946 году[1063].
Эту версию Лем изложил и Станиславу Бересю. Тот в ноябре взял первое из десяти интервью, которые спустя
