живут от сезона к сезону, редко оставаясь на зимовку. Да и чем заняться простым работягам, когда от лютых морозов деревенеет мех на парках, эйносы отказываются просыпаться, а на запасы эйра в обогреваемых баках вводятся жесткие нормы? Топить насквозь продуваемые времянки дровами не хватит никаких сил, а переводить на нагреватели вырученные за теплое время кри – все равно, что самолично расколотить их молотком в надежде выручить хоть что-нибудь за горстку невесомой, бесцветной пыли. Глупая затея. Строиться же всерьез хотели немногие, уж больно много ограничений накладывало проживание в городе. Начиная со строгого исполнения законов, налогов и обязательных податей на эйр, и заканчивая обязанностью защищать Шаларис с оружием в руках при первых признаках угрозы извне. Привыкших к лесной вольнице работяг такое положение дел не устраивало.
Начало весны, когда русла вскрываются и по рекам начинают сплавляться первые горжи, оглашая окрестности раскатистым треском ломающегося льда, знаменует собой явление жизни в поселки. Плоты с бригадами рабочих едва ли не с цветами встречают те немногие, кто живет здесь постоянно. В основном радуются те, кто имеет с этого прямую выгоду – купцы, кабатчики, остепенившиеся мастеровые и просто местные умельцы, от брадобреев до поваров, накрепко связавшие свою судьбу с городом нерушимыми узами имущества, семьи и привычек. Даже праздник по такому случаю есть, день прибытия первого весеннего плота. В разных поселках его называют по-разному, но чаще всего звучит название “День Весны”, или похожая банальщина.
В противовес радостному празднеству начала теплого сезона, “День Осени”, когда из поселков, спасаясь от предстоящих холодов, уходят первые горжи с лесовиками, был праздником грустным. Чтобы скрасить невыносимую горечь от долгого расставания с любимым делом, работяги пили как не в себя и с готовностью тратили заработанное на последнюю гульбу. Выяснялись отношения, разрешались накопленные за лето долги и обидки, пряталось в надежных нычках стыренное барахло и утаенные от бригадиров кри. Такой настрой весьма недвусмысленно поддерживался властью и остепенившимися – на время “Дня Осени”, зачастую растягивающемуся на целую неделю, выпивка дешевела, в кабаке за бесценок сбывали гулякам подпорченные продукты, у которых не было никаких шансов дожить до зимы, а на площади, как по волшебству, вырастали лотки торговцев и шатры бродячих актеров.
Из-за этого многие лесовики предпочитали не покидать поселок поодиночке, а терпеливо и к вящему удовольствию городских ждали, пока соберется толпа побольше, чтобы как следует погулять и уплыть всем разом. Так и дешевле выходит – хорошей горже на лишние плоты позади плевать, а плата все равно общая, согласно все тем же гильдейским расценкам. А плохие горжи на такое ответственное дело не нанимали – трехминутный набат, знаменующий отплытие и окончание праздника, заслуживали исключительно надежные корыта, с цветом бляхи никак не меньше зеленой.
Именно в разгар большой осенней пьянки, чуть меньше месяца назад, в Шаларис прибыл новый человечек. Хотя, человечком его назвать сложно – был он высок, обилен телом и явно не страдал от недоедания. Молодой детина с гривой русых, отдающих рыжиной волос, приплыл один на тяжелой лодке, и сходу ввалился в кабак, где немедленно поставил выпивку всем желающим. Этим щедрым жестом он разом завоевал сердца гуляк, а после – подкрепил свое положение обильными сальными шуточками, громогласным хохотом и дешевыми, но качественными и теплыми зимними носками из бурой шерсти. Звали вновь прибывшего Раготар, и был он, по его собственным словам, простым торговцем откуда-то с низовьев великой реки.
– Никто тогда не обратил на него внимания, – угрюмо сказал Сонатар, катая в руках стакан с вином, – Обычный торгаш, каких сюда стекаются десятки. Заплатил пошлину, оплатил место на площади, все по закону. Даже дом снял, пусть и времянку, но большую. Устроил там склад, или вроде того.
– Буянил? – кхекнул Раскон, выламывая мясо из клешни.
Северянин отрицательно покачал головой.
– Не больше, чем остальные. Слухи о шарках тогда уже поползли.
Раготар не буянил. Напротив, вел себя невероятно дружелюбно и радушно. Едва ли не облизывал покупателей, со всеми заводил знакомство и звал к себе в компанию. Он стремительно оброс друзьями и приятелями, сполна оценившими щедрость торговца. Познакомился с местными стражниками, обаял владелицу кожевенной мастерской и даже завоевал уважение бригадира лесорубов, едва не сломав тому при встрече протянутую для рукопожатия руку. Давний обычай ручкаться со всей своей немаленькой дурью лесорубы бережно тащили за собой сквозь столетия, но в случае с Раготаром дежурное заключение сделки о продаже пары носков обернулось едва ли не двухминутным топтаньем на центральной площади – хватка у торговца оказалась крепче фальдийского сплава. Лесоруб пыхтел, краснел, но в конце сдался и вынужден был купить еще носков. В качестве дружеской компенсации.
На исходе первого дня торговец собрал вокруг себя с десяток человек, едва поместившихся за столом в зале кабака. Сидели мирно, пили, и дружно ржали над шутками Раготара, тайком посмеиваясь над дурнем – оплачивал попойку тот из своего кармана, громогласно заявив, что негоже его друзьям тратить последние чешуйки на презренное пиво. Вечером второго дня в зале пришлось сдвигать столы, а на третий – места внутри уже не осталось, так что гулякам пришлось занимать солидный кусок площади. Карманы северянина, а никем иным, по мнению лесовиков, рыжий громила быть не мог, казались бездонными. Пиво утекало рекой, из подвалов выкатывались бочки припасенного на зиму вина, а кри у Раготара не заканчивались. Его даже попытались ограбить, причем дважды, но оба раза закончились для незадачливых воров плохо. Первому торговец изогнутым клинком отрубил кисть руки, все еще сжимающую украденный кошель, а второго били всей толпой, но тихо – работягам хотелось продолжения праздника, и внимание местных стражников было ни к чему.
О себе Раготар поначалу рассказывал мало, в основном обмолвками, но к третьему дню заметно расслабился и, повстречав какого-то знакомого молотобойца и обильно отметив встречу, раскрыл свою историю. Безотцовщина, нежеланный ребенок, плод насильной любви. Вырос этот самый плод после одной из многочисленных стычек в Республике, погрязшей в бесконечном подавлении восстаний в горных провинциях. Мать растила его одна, ушла из жизни рано, оставив одиннадцатилетнему сыну ворох долгов, пару наследственных болячек и узелок с жалкими остатками фамильных ценностей – была она знатного рода, хотя и недостаточно знатного, чтобы заслужить обращение “Сари”. Так, мелкопоместные дворяне.
– Мелкая знать до последнего держится за свои побрякушки, – снисходительно улыбнулся Раскон. – Что там было, серебрянный медальон с ликом Тогвия и дарственной надписью?
– Если бы, – поморщился
