О многом переговорил Самарин с Юрисом за бесконечные зимние вечера и ночи, а однажды утром прибежала на лыжах девчонка, пошепталась у дверей с Юрисом и убежала.
— Ты когда-нибудь верхом на лошади ездил? — спросил Юрис.
— Не приходилось.
— Теперь придется. За тобой вечером приедут, но ты не бойся — партизанские кони не резвые, справишься.
И вечером Самарин, одетый в привезенный партизаном полушубок, ватные штаны и валенки, с помощью Юриса взгромоздился на костлявую лошаденку и отправился в путь. Даже попрощаться как следует с Юрисом не успел. Оглянулся — Юрис стоял у избы и махал шапкой. Самарин махнул ему рукой. Неужели они никогда больше не встретятся? Не может этого быть! Потом, после войны, он непременно приедет в эти места и разыщет всех этих людей...
Ехать верхом поначалу было совсем нетрудно. Впереди покачивался в седле партизан. Лошадь Самарина шла позади след в след, и главная трудность была в том, чтобы вовремя перехватывать ветви деревьев, которые задевал партизан. Чуть зазеваешься — хлестнет тебя как следует, снег за шиворот насыплет. Однако к рассвету у Самарина заныла спина.
Короткий день они переждали в холодной землянке. Партизан развел в ней костер, но от него тепла было самая малость, а от едкого дыма не продохнуть. Спутник попался молчальник, даже на вопросы не отвечал. В лучшем случае буркнет: «Да», а больше и слова не жди.
За ночь пересекли безлесную местность, к утру снова углубились в лес и ехали по нему весь день, потом еще ночь и потом еще день. Самарин снова потерял счет времени и пространства. Останавливались только поесть промерзшего сала с окаменевшим хлебом. Пить было нечего — ели снег.
К езде верхом Самарин вроде привык, спина больше не болела, но, только когда на землю спускался, долго шага не мог сделать — ноги подкашивались.
На четвертый день перед рассветом из заснеженных кустов строгий окрик: «Стой!»
Партизан неторопливо спешился и зашагал в кусты. Тут же он вышел оттуда с партизанским часовым. Их пропустили, и они выехали на поляну, на которой было несколько снежных холмов с дымящимися черными трубами. Это были землянки партизанского отряда, которым командовал латыш Озолинь. В защитной гимнастерке без погон, в галифе и сапогах, чисто выбритый, он был больше похож на партийного работника, впрочем, до войны он, кажется, им и был.
— Раньше послать за вами не мог, — сказал он. — Да и вы, я слышал, болели, замерзли в пути.
— Крепко замерз.
— Мы по этой части школу прошли еще в сорок первом. Тоже зима была жестокая, в отряде больше десятка бойцов обморозились. Один без ноги остался.
Здесь, на партизанской зимовке, Самарин прожил неделю, а затем его перевезли в другой отряд неподалеку, но уже в Белоруссии. Там он дождался самолета с Большой земли.
14 января 1944 года Самарин прилетел в Москву.
Когда он вошел в кабинет Ивана Николаевича, тот встал и, шагнув ему навстречу, сказал:
— Ну здравствуй, разведчик.
Они обнялись, и только тогда Самарин обнаружил, что он ткнулся носом в жесткий, вышитый золотом генеральский погон. Пока он там барахтался, в своей Риге, Иван Николаевич стал генералом..
— Поздравляю вас с генералом, — сказал Самарин.
Иван Николаевич скосил глаза на свой погон и сказал вполне серьезно:
— В шитье на этом погоне есть и твоя золотая нитка. Так что спасибо тебе. Ну что ты на меня уставился? Не понимаешь, за что тебя благодарю?
— У меня же толком ничего не вышло.
— Не занимайся самоедством, это была твоя первая командировка. Первая! Всяк понимает, что это значит. Так что поезжай сейчас домой к матери, отдохни, а с понедельника займемся разбором твоих дел. — Иван Николаевич крепко сжал руку Самарина и, не отпуская ее, сказал торопливой скороговоркой, как нечто совсем не важное: — А Люся будет в Москве через недельку, мы еле отыскали ее в дебрях войны. Иди... — Он подтолкнул Самарина в спину: — Иди...
