Сорок километров прошли за два дня. Очень торопились. Нас подгонял гул артиллерии и немецкие самолеты. Самолеты налетали дважды. Первый раз группу не заметили и бомбили большой обоз. Второй раз один из «Юнкерсов-87» погнался за нами. Мы успели спрятаться в перелеске, но отставший раненый боец был убит пулеметной очередью. Похоронить его мы не смогли.
В конце пути повезло, подвернулась попутка, а то бы мы и третий день топали. Настолько выбились из сил, что свалились в палатке и заснули, даже не ужиная. Началось лечение. У меня подозревали остеомиелит — воспаление костного мозга. Слово «мозг» не на шутку испугало. Чувствовал себя плохо, держалась высокая температура, по ночам бредил. Врачи говорили, что слишком рано выписали из госпиталя. К счастью, остеомиелита я избежал. Руку снова резали, чистили рану. Когда она более-менее зажила, меня оставили на месяц при санбате.
Хотя на участке нашей дивизии шли так называемые бои местного значения, раненых поступало много, особенно с осколочными ранениями. Поганая штука — осколки. Привозили ребят, сплошь издырявленных железом. Рентгена не было, часто осколки нащупывали с помощью обычной металлической спицы. Наркоза постоянно не хватало, давали морфин, спирт. Кричали во время операции так сильно, что я не выдерживал, пытался уйти подальше от операционной. Я считался временным санитаром, меня сразу начинали искать. Санитарам работы всегда хватало. Выносили раненых, тазы с отрезанными руками и ногами. Идешь, а женщины тебя останавливают, достают из тазов окровавленные бинты для стирки и повторного использования. Нагляделся всяких ужасов. Как люди от заражения и перитонита умирали, как плакали, очнувшись от наркоза, безногие или безрукие парни и мужики. Изредка видел ребят без обеих ног с одной рукой или с отчекрыженными руками-ногами. Их называли «самовары». Лежали как не в себе, обколотые морфином. Вскоре «самоваров» отправляли в госпиталь. Говорили, что большинство из них умирают. Сказать откровенно, мы им не выздоровления желали, а легкой смерти. Кому ты без рук-ног нужен?
А меня пригрела санитарка Ася, женщина года на три постарше. Думаю, она просила врачей оставить меня подольше при санбате. Это я уже позже понял. Я за санбат не держался, готов был хоть завтра на выписку. Возможно, Ася мою жизнь спасла. Как я потом узнал, в то время полк вел тяжелые бои. Выписали меня в начале июня. Ася плакала, собрала в дорогу еды. Расцеловались, сел на попутную машину и поехал в штаб дивизии. Про переписку и дальнейшие встречи разговоров не было. На войне даже на неделю вперед не заглядывали, боялись сглазить. Все знали, что жизнь в любой момент может оборваться.
Я попал в свой полк. Только в другой батальон, командиром пулеметного расчета. Наведался в свою бывшую роту, с трудом нашел двоих-троих знакомых ребят, остальные все новые. Стало так тоскливо, что больше в свою роту не приходил.
Июнь и половину июля простояли в обороне. Севернее гремела ожесточенная Курская битва. Во второй половине июля перешла в наступление наша дивизия и наш полк. Коротка жизнь пехотинца в наступлении. Хотя летом сорок третьего года нас активно поддерживали танки и авиация, атаки в степи, среди редких перелесков, заканчивались гибелью целых рот и батальонов. Как бы ни прославляли великое мастерство наших полководцев, людей гибло огромное количество. Мы, пулеметчики, двигались вместе с наступающими. Но если пехотинцы могли какое-то время отлежаться в укрытии, от нас требовали вести постоянный огонь. Немного постреляешь, и сразу меняй позицию. На «максимы» обрушивался огонь немецких МГ-42, минометов и тех самых 75-миллиметровок, одну из которых я видел на волжской переправе.
В первый же день, лежа в наспех углубленной воронке, я потерял второго номера. Нас засекли, пора было менять позицию, но вылезти из воронки означало верную смерть. Немецкие пулеметы подметали все, как метлой, мины рвались, едва касаясь земли. Второй номер, красивый рослый парень, родом из Донецка, приподнялся всего на десяток сантиметров. Пуля пробила голову вместе с каской. Кровь текла под меня, руки в агонии намертво сжали ленту. Кое-как расцепил пальцы, отодвинул помощника, а на его место лег третий номер, совсем молоденький, зеленый парнишка. На поле вокруг нас лежали трупы. Кровь быстро засыхала под горячим солнцем, откуда-то сразу собирались тучи мух.
В роте было два «максима». Один разбило миной в первый день наступления. Исковерканный пулемет отбросило метров на пять. Расчету «повезло», погиб только один человек. Двое других, раненные и контуженные, сумели уползти. На второй день к вечеру от роты осталась половина: убили ротного, двух командиров взводов. Я с тоской понял, что завтра меня тоже убьют или искалечат. Помню, выпил больше, чем обычно, наставлял третьего номера, как управляться с пулеметом, и даже пытался написать прощальное письмо матери. Не знаю, чего бы спьяну написал, но меня свалила усталость и водка.
На следующий день шел в бой с чувством обреченности, на мое бледное лицо обращали внимание другие солдаты. Но и этот день я провоевал до конца. Удачно вел огонь по немецким траншеям. Новый командир роты (бывший взводный) сказал, что я буду представлен к медали «За отвагу». Это немного встряхнуло меня, но когда шли через участок атаки, увидел десятки трупов наших бойцов и снова почувствовал тоску. У меня были ботинки с обмотками, один начинал разваливаться. Помощник показал на труп немца и предложил:
— Может, возьмешь сапоги, Саня?
— А зачем? — равнодушно отозвался я.
Утром меня ранило. Мина разорвалась справа, и я поймал несколько осколков. Кое-как забинтованный, добрался до санбата. Под новокаином вытащили шесть осколков. Два, застрявших глубоко, оставили, сказав, что требуется операция, которую сделают в госпитале. Самым болезненным было ранение в лицо. Осколок размером с половинку горошины пробил щеку и раскрошил два зуба.
В санбате, где снова встретился с Асей, пробыл дня четыре. Ни о каких любовных делах речи не шло, я лежал пластом на койке, слабый от потери крови. Затем меня отправили в госпиталь, в город Лисичанск, где вытащили оставшиеся осколки из бедра. Мучила зубная боль, которую раньше я никогда не знал. Я невольно расшатывал обломки зубов, разодрал язык, десны. Когда немного окреп, пожилой капитан-дантист, с прибаутками, дыша в лицо спиртом, ловко выдернул остатки обоих зубов. Передохнув, сказал:
— Слушай, надо бы и третий зуб удалить. Выдержишь? Он пополам треснул, не залечишь.
Я согласился. Третий зуб полетел в эмалированную чашку.
— Ну, вот, теперь легче станет. Зубы мы тебе железные вставим.
Легче не стало. Дня через два воспалилась челюсть, раздуло щеку. Капитан почистил дырки от зубов и заверил, что ничего страшного нет. Плохо заживала глубокая рана на бедре, опухоль на щеке никак не спадала. Комиссар (или замполит) госпиталя, в звании майора, вызвал меня к себе. Задал несколько вопросов, затем неожиданно спросил:
— Ты холодную воду специально пил, чтобы воспаление вызвать? Хочешь подольше в госпитале поваляться? Ты и так уже полвойны пролечился.
Будь этот разговор месяца два назад, я бы, наверное, смолчал. Но из меня уже выходило мальчишество. Я становился бывалым и злым солдатом, не раз ходившим под смертью и имевшим на счету достаточно убитых врагов. Вытер слюну, сочившуюся изо рта, и ответил:
