ей казалось, он говорил так из предосторожности; хотелось верить, что война пойдет на убыль, а она все разгоралась.
Как-то к вечеру в конце смены к ней подошла Груня.
— Ты видела Субботина?
— Разве он здесь?
— Да. Пошел куда-то с Жаданом. Наверное, к Морозову. Очень хотел с тобой поговорить. — И сокрушенно добавила: — Тоже едет на фронт.
Надежде было грустно. Почему-то очень близким стал ей этот майор после поездки в лагерь. Да и все в цеху уважали его, особенно Жадан и Морозов. За помощь лесом Морозов дружески называл его «запорожцем». А он, плененный запорожским краем, обращался к заводчанам, как к своим землякам. «Ну так что же, землячки?» — спрашивал он, улыбаясь. В городе жила его сестра, белокурая приятная девушка, и Субботин, приезжая навестить ее, всегда заходил на стройку.
— Когда он едет? — забеспокоилась Надежда.
— Кажется, завтра.
Пока они толковали, где лучше встретиться, чтобы попрощаться с ним, пришла его сестра — она теперь тоже работала в цехе — и пригласила к себе.
— Непременно приходите. Брат очень просит.
Приходу Надежды и Груни Субботин обрадовался. В тесной комнатке было душно — жара и к вечеру не спала, и Субботин посоветовал сестре, хлопотавшей у стола вместе с двумя своими подругами-десятиклассницами, перенести ужин на воздух.
— Уж очень хочется перед такой дорогой, посидеть на родной горе! — сказал он.
Все охотно согласились, и вскоре на живописной круче горел костер. Выпив рюмку, сестра было всхлипнула, но Субботин попросил ее:
— Не надо, сестренка. Лучше спойте. Люблю, когда девушки поют.
Пели все. И он пел.
После встречи в лагере Надежда не раз виделась с Субботиным, и всегда ей почему-то вспоминался тот загадочный заключенный. И сейчас он вдруг так отчетливо предстал перед нею, словно тоже присутствовал на прощальной вечеринке. Явственно слышала она его протест, когда майор Субботин предложил ему составить вместе с Надеждой график обеспечения заводской стройки лесом. «На фронт, в штрафной, под расстрел, но с ней не могу!..» Почему он так возражал? Кто он? За что посажен? — не раз подмывало ее спросить у майора, но встречи для этого были слишком короткими. А сейчас и времени достаточно, и момент подходящий, а не решалась.
Но Субботин сам подвел к этому разговору. Он попросил, чтобы Надежда спела что-нибудь украинское.
— Спойте. Очень люблю украинские песни. Не раз, бывало, в Запорожье я заслушивался вашими песнями.
Надежда вспомнила другую вечеринку, на которой Микола пел свою любимую песню, та вечеринка тоже была прощальной, и она затянула:
Не питай, чого в мене заплакані очі,
Чого часто тікаю я в гай
І блукаю я там до півночі, —
Не питай, не питай, не питай…
Песня взволновала Субботина. А когда Надежда кончила, он задумчиво произнес:
— Эту песню певал и Андрей. Бывало, как затянет в лесу…
— Какой Андрей?
— Турбай. Помните, как он взвился, увидев вас? — рассмеялся Субботин и, налив рюмки, предложил: — Давайте, девушки, выпьем за него. Чтоб ему легко воевалось.
— Разве он на фронте?
— Вырвался. Тогда же. Наверное, ваш приезд явился решительным толчком. Долго я не пускал его, но он все же добился своего. Да и срок уже кончался.
И Субботина потянуло рассказать историю Турбая.
— Однажды в лагерь привели группу осужденных. В большинстве — сорвиголовы, воры. Среди них был совсем еще молодой парень, держался обособленно, замкнуто. Видно, ошеломило, придавило горем. В работе неугомонный. Как будто работой надеялся заглушить тоску. И удивительно ловок в деле: что ни поручишь, выполняет быстро, смекалисто. В реляции значилось: инженер… на десять лет… за убийство… Не может, думаю, быть, чтобы такой рассудительный, разумный юноша убил. Ну а дело наше такое: из преступника воспитать человека честного. Так нас учили. Еще Феликс Эдмундович учил. К сожалению, бывает… — Субботин вдруг вздохнул и замялся.
Надежда уловила горечь в его словах. Но Субботин быстро отделался от набежавшей горькой мысли и снова вернулся к Турбаю.
— Так вот, чем больше приглядываюсь, тем сильнее убеждаюсь, что это просто самородок. Оживил уже отслуживший свое моторчик, из ничего сделал механическую пилу. Он такой упорный и горячий в работе, что сумел увлечь за собой даже вожака воров симулянта Севу Зуба. В деле весьма скупо изложено, за что Турбай осужден. Попытался я было подойти к нему поближе, расспросить, но он моментально замыкался в себе, становился сухим, неразговорчивым: в реляции, мол, все сказано. Так продолжалось долго. Однажды приехали к нам шефы — хор девушек. Вся братва ринулась на площадку, а он взобрался на свои нары и, точно зверек, забился в угол. Появление женщин в лагере, их голоса, долетавшие издалека, приводили его в ярость.
Субботин предложил еще по маленькой и как-то подчеркнуто пристально поглядел на сестру и ее подружек, словно бы все это он рассказывал для них.
— После отъезда шефов Андрей с неделю ходил мрачный. Я опять пробовал вызвать его на откровенность, но он оставался непроницаем.
Шло время. Постепенно он почувствовал мою симпатию и стал более доверчивым. В отношениях с ним я порой забывал, что передо мной осужденный, и относился к нему, как к товарищу. Я разрешил ему не обращаться ко мне без посторонних официально, как это заведено в лагере. И он был тронут этим. Особенно Андрей почувствовал мою доброжелательность, когда мне прислали нового помощника. Вы тоже его видели, Надежда Михайловна.
— Какой-то черствый он человек.
— Очень черствый, — подтвердил Субботин, и Надежда снова уловила горечь в его словах. — Этот человек, наверное, и отца родного может заподозрить в крамоле. И неудивительно, что в лагере для него не существовало людей. Особенно допекал он Андрея. Жизни ему не давал. Не раз мне приходилось из-за этого сталкиваться с помощником. Однажды после одной такой стычки, когда я даже выговор ему влепил, Андрей пришел ко мне какой-то необычно взволнованный. Был вечер. Помощник куда-то уехал, и мы сидели вдвоем. Все располагало к дружеской беседе, и я стал рассказывать о том, как ездил в Запорожье, где там бывал, что видел. Рассказал, как любовался плотиной Днепрогэса с того моста, в строительстве которого он принимал участие… И Андрей вдруг прервал меня. «Товарищ майор, — заговорил он взволнованно, — мы, наверное, скоро расстанемся». — «Почему?» — спрашиваю. «На фронт проситься буду. Да и вообще — всякое может случиться. А мне очень хочется, чтобы вы знали, за что я попал в лагерь». — «Рассказывай, — говорю, — Андрей». Он попросил разрешения закурить. Я как сейчас вижу: растревоженный, глаза горят, ходит из угла в угол по комнате, смолит цигарку за цигаркой и исповедывается…
