Книга София. В поисках мудрости и любви - Дэ Нирвакин

Декарт подмигнул, вынимая из кармана небольшую фляжечку.

— О чем? — сквозь улыбку отозвался Евгений.

— Почему бы мне тоже не смотаться отсюда, а? Ты, конечно, этого не знаешь, но в самый первый раз, когда орден установил с тобой астральную связь, Нострадамус уговорил меня выполнить всего одно единственное задание R.C.F. — найти тебя. И все, больше никаких заданий! Должно быть, старина Мишель об этом забыл, но я-то все помню, — постучав пальцем по виску, Ренэ Декарт приподнял одну бровь. — Полагаю, это означает, что порученное мне задание я могу со спокойной совестью не выполнять, и стирать тебе память совсем не обязательно… Так какого черта я здесь делаю?

Он скрутил пробку на фляжке и сделал глоток.

— За тебя, добрый дух, и твою память! Поверь, она тебе еще пригодится. Она пригодится тебе даже тогда, когда ты сам станешь памятью, когда памятью станут все, кого ты любил, и когда памятью станет мир, который ты знал.

Евгений принял из руки Декарта фляжку и тоже сделал глоток чудодейственного бальзама, после чего у него вдруг задымилась одежда.

— И что будет дальше?

— Понятия не имею — это же сон, дружище! — весело крикнул Декарт. — Но дальше что-то будет, что-то обязательно будет.

Декарт посмотрел вверх, прижимая к голове свою шляпу. Евгений тоже приподнял голову, последовав его примеру, и они оба взмыли прямо к перламутровым облакам навстречу далекому небесному свету.

Эпизод пятнадцатый

Заповедные берега. Другая жизнь

Однажды ты просыпаешься утром с готовым решением в голове, и тебе все становится ясно. Тебя в очередной раз обманули. Ты живешь не так и не там, ты живешь в ожидании безоблачной жизни, которой не будет. Тебе подсовывают со всех сторон отредактированные картинки будущего, которое никогда не наступит. Тебя учат «правильной жизни», над тобой то и дело посмеиваются, чтобы сделать из тебя, наконец, современного человека. Но чем современнее ты становишься, тем меньше у тебя остается времени, чтобы успевать о чем-то думать.

И тогда ты либо окончательно превращаешься в самодовольного бюргера, знающего сотни способов как обмануть ближнего, чтобы сделать свою жизнь приятней, либо уходишь туда, где нищета, грязь и разруха, где когда-то находилась твоя родина, память о которой с хирургической точностью удаляют из твоего мозга клешни мегаполиса сразу, как только ты подписываешь с ним непреложный пожизненный контракт.

Евгений торопился. Он понимал, проживи он еще хотя бы день в этом городе, и ему бы тоже пришлось подписать контракт с этим железобетонным монстром. Ему бы тоже пришлось смириться со своей добровольно-принудительной эмиграцией, как смирились с ней миллионы других русских людей, которых засасывало в пылесборники больших городов. В отличие от прежних волн эмиграции, эта волна была особой. На этот раз никто не уплывал из России на философских пароходах, никто не устраивал ни белый, ни красный террор, но страна становилась безлюдной и никому по большому счету ненужной.

Это была страшная правда, о которой все знали, но которую никто не хотел произносить, которая не имела ничего общего с повседневной рекламой умных технологий, новых машин, высоких стандартов жизни и красоты. Правда эта состояла в том, что страна, сохранившая прежнее свое название и внешние атрибуты, принадлежала как будто иному народу, не имевшему ни мыслей, ни воспитания, ни чувства собственного достоинства. И ткань этого безымянного народа стремительно разрасталась, пуская повсюду болезнетворные метастазы, не в силах образовать ни одного жизнеспособного органа.

Положение ностальгирующего эмигранта приходилось, пожалуй, ближе всего к состоянию той раздвоенности, в которой он пребывал, глядя изо дня в день на дутые губы и татуированные хари различных поп-звезд, воспроизводящих несвязанные звуки, отдаленно напоминающие русский язык. Как любой другой внутренний эмигрант он отвергал все то, что ему навязывалось в качестве новой культуры «хардкора». Отвергал чужеродные книги и бездарное кино, такие же одноразовые, как пластиковые стаканчики и презервативы, разбросанные возле мусорных баков. Он презирал новоязычный жаргон, распространившийся среди сборища тупиц, враждебных ко всему, но более всего враждебных к телу той ни о чем не подозревающей России, которое они насиловали своей разлагающей тупостью.

Возможно, именно такое презрение испытывали белые эмигранты, покидавшие страну, наводненную непонятным большевицким новоязом и разгулом беспризорности, но только теперь бежать было некуда. На этот раз пошлый сарказм и жестокость охватили всю планету, так что эмигрантом на ней сделалось само человечество.

Он торопился не опоздать на свой утренний поезд, чтобы успеть запрыгнуть на подножку последнего вагона, как тот мальчишка из «Других берегов» Набокова, который пока еще что-то помнил про Алапаевские заводы своего взбалмошного прадеда Рукавишникова, и был готов стремглав броситься за его старомодной тростью под колеса набирающего скорость поезда. Тот мальчишка пока еще был готов на необдуманные поступки, и чья-то могучая пролетарская рука, выросшая из клубов паровозного дыма, была готова вопреки классовым предрассудкам ухватить его и забросить на уплывающую из-под ног площадку тамбура.

Мог ли он знать, куда в конце концов увезет его этот поезд? Какие страдания подстерегали его на пути неиссякаемых утрат, с которых началось то путешествие и с которых, как потом выяснилось, начинались десятилетия щемящих душу воспоминаний и одиночества, разбавить которое можно было разве что в чернилах, вновь и вновь погружая в них кончик перьевой ручки. По сравнению с безвозвратными утратами, понесенными душой того мальчишки, случайная потеря старомодной тросточки где-то в Берлине, продажа фамильного перстня с розовым рубином, украшавшим нежную кисть любящей матери, и уж тем паче потеря в сибирской глуши завещанных прадедом Алапаевских заводов почти ничего не значили.

Возле железнодорожного перехода привычно затрещали жалюзи рекламного щитка, на котором одна картинка сменила другую. На стильном билборде появилась мотивационная надпись «Моя жизнь — мои правила», записанная, разумеется, на американский манер «I live by my rules», потому что записанная по-русски фраза эта, как ни крути, звучала фальшиво. Евгений повернул голову, чтобы не забивать себе голову чепухой, но в отражении витрин на противоположной стороне прочитал те же буквы, переставленные задом наперед, и перед глазами у него мелькнула анаграмма — вместо слова «live» в отражении витрин он прочел слово «evil». В этой подмене слова «жить» словом «зло», казалось, и заключался подлинный замысел и главное правило зазеркальной магии мегаполиса: «Жить — значит творить зло».

Позже, проживши целую эпоху провинциальной жизни, немыслимо длинную и, по его собственным ощущениям, столь же немыслимо короткую, он не раз вспоминал эту анаграмму, промелькнувшую в городских