Нагасиро впереди сошел по ступеням, я следом, и мы вышли на улицу. Остальные следовали за нами, чтобы уберечь ящик от превратностей в толпе большого города.
Мы шли по улице, а нас встречали тревожным гулом голосов.
У ворот квартала стоял наш надзиратель Мацувака при копье, в окружении стражи, он молча наблюдал, как мы уносим опасный предмет за пределы подответственного ему квартала.
Окасукэ, должно быть, теперь танцует от радости, что мы покинули его квартал.
Мы шли по городу, а слухи летели впереди нас. Дорога перед нами освобождалась сама собой.
Я заметил среди людей, пялившихся на нас из переулков, надменное белое лицо Икимару, серое от переживаний лицо Сухэя за его плечом и прочих из его ватаги.
Они молча проводили нас взглядами.
Я обратил внимание, что пацан Кинтоки, верно следовавший за нами от самого храма, нырнул через толпу на противоположную от них сторону улицы, чтобы его не заметили.
А мы шли далее.
Через мост над Сумидой нас с опасной ношей не пустила стража.
Их начальник вышел из своего домика на середине горбатого моста, спустился на ту сторону, где нас остановили его подчиненные, и, резко махнув рукой, послал нас прочь:
— Здесь вы с этим не пройдете. Ищите другую дорогу.
И остался глух ко всем убеждениям. Нам пришлось убираться.
— Лодки, — негромко заметил Нагасиро, и мы все поняли, как он прав. Действительно, лодки! Большой канал огромной спиралью охватывал город вокруг замка, соединяясь с несколькими реками; доплыть по реке до храма Хоммёдзи, и все!
Но когда мы вышли к пристани у Рыбного рынка, все лодочники разбежались или уплыли. У меня едва руки не опустились.
Остался только один, пожилой, лохматый и одноглазый, с грязной повязкой через лицо. Он огляделся, презрительно плюнул сквозь зубы вслед остальным трусливым лодочникам и пригласил нас в свою маленькую лодку. В ней поместился только настоятель, отважно взяв ящик на колени, да я на соседней банке.
Мы отплывали в полном молчании. Но как только мы отошли от берега, причал заполнила огромная толпа, и тут же расторопными зеваками были наняты десятки вернувшихся лодок, едва ли не все, что там были, чтобы следовать за нами в почтительном отдалении.
— Чайки гадливые, — буркнул лодочник, сверкая единственным глазом. Стоя на корме, он ворочал длинным веслом. — Боятся, а смотрят! Того гляди передавят друг друга.
Настоятель Окаи только вздохнул, удерживая ящик на коленях.
— Это оно там? — кивнул лодочник на ящик.
— Да, — вздохнул настоятель Окаи.
— Откуда вы знаете? — спросил я у лодочника.
— Да полгорода об этом болтает, — бросил лодочник. — Что пожарные в Одэнматё нашли-таки смертоносное кимоно, что девиц убивает. Второй день уж болтают. Все думали-рядили, как вы с ним поступите.
— А вам самому не страшно? — произнес настоятель Окаи.
— А я много всякого в жизни уже насмотрелся, — отозвался лодочник, глядя на реку.
Так мы познакомились с Торадзаэмоном.
Мы шли вверх по реке Сумида, проходя под частыми здесь мостами, и люди смотрели на нас сверху через перила. Дети показывали пальцами на следовавший за нам шлейф лодок.
Уже в районе Хонго, где были видны с воды крыши пагод храма Хоммёдзи, родительского храма настоятеля Окаи, одна из встречных богатых лодок вдруг резко развернулась и прошла прямо перед нами, человек под ярким алым зонтом на почетном месте отчаянно махал нам белым веером.
Это был актер Канкуро из театра «Сарувакадза», герой-любовник самолично!
— Господа! — весело прокричал он нам через борт, наклоняясь почти над водой. — Куда вы так спешите? Позвольте присоединиться!
Его лодка, подгоняемая четырьмя усердными гребцами, быстро догоняла нас.
— Мы сойдем у храма Хоммёдзи! — крикнул я ему в ответ, потому что было совершенно ясно: этот искатель праздных развлечений от нас не отстанет.
— Хорошо! Там и встретимся! — выкрикнул он, и его лодка устремилась вперед, разбрасывая речные волны. И когда мы сошли на каменный причал напротив храма, он уже ждал нас там.
— Похоже, вы затеяли нечто весьма занятное, судя по настойчивости публики, — Канкуро ткнул веером в подходящие лодки с зеваками. — Хорошо, что я успел первым!
И довольно засмеялся.
Мы с настоятелем переглянулись, я вздохнул. Ну что тут поделаешь. Канкуро бесстрашен и безрассуден, это в природе его. Я даже не стал пытался его отговорить.
— Что в ящике? — спросил Канкуро, пока настоятель расплачивался с лодочником.
— О, — отозвался я. — Тебе понравится.
И Канкуро действительно понравилось.
— Я мог бы написать пьесу, — задумчиво произнес Канкуро. — Жаль, у меня почерк скверный. Но, может, батюшка наймет перо побойчее. Народ толпами валить будет. Как хорошо, что я успел хотя бы к финалу! Идемте!
Этот бодрый эдокко готов был отобрать у нас ящик и бежать с ним впереди всех!
Тем временем на берег высадился Котэцу и все остальные наши, а также те зеваки, у кого кишка была не тонка, и мы нестройною толпой, напоминавшей скорее праздничное шествие, направились по дороге к храму. Молящиеся и монахи оставляли свои занятия, завидя нас, и толпа росла с каждым нашим шагом по дороге. Мы с Нагасиро вновь несли ящик, а сверкающий бритой головой и зубастой улыбкой Котэцу возглавлял наше шествие.
Мы прошли внешние ворота храма и внешний общий двор, вступили под внутренние ворота, обильно нагруженные резьбой по дереву, висевшей над головой, как грозовая туча.
В ворота большую часть толпы не пропустили привратники. Но, Канкуро шествовал со столь надменным видом, поднимая над нами, несущими ящик, свой алый зонт на длинной ручке, что любому было очевидно, насколько он важнейший участник нашей процессии и никто из монахов не посмел его остановить. Так он и проник вместе с нами во внутренний двор Хоммёдзи и видел все, что там происходило. Пронырливый эддоко.
На чистых белых камнях свободного от мирской скверны внутреннего двора нас встречали шестеро монахов высокого ранга.
Ящик поставили на приготовленный монахами столик, вынули палку, сняли платок, отступили назад.
Настоятель Окаи и Котэцу вышли вперед, поклонились, получили ответные поклоны.
Я услышал, как старший из монахов, высокий храмовый чин, сказал настоятелю Окаи:
— Мы позаботимся об этом. Теперь это наша ноша. Вы сделали все правильно. И обязательно проведите очистительную всенощную для всех, кто в этом участвовал.
— Конечно, — поклонился настоятель Окаи.
На прощание к нам вышел Котэцу,
