под которыми с трудом проскочил, так как совсем закоченел и выбился из сил. Только за городом я рискнул выйти из реки.
Мне предстояло добраться в Дьюзан, к вдове моего друга-капитана, к которой нарочный должен был доставить из Дуэ приготовленный для меня офицерский мундир. Переодевшись, я отправился в Эрсин, где несколько дней скрывался у одного из своих родственников. Однако полиция напала на мой след и собиралась сделать облаву.
Я понимал, что лишь в Париже смогу найти надежное убежище. Но попасть туда можно было только через Аррас, где меня непременно узнали бы. Как быть? Я решил поехать в тележке своего кузена, имевшего отличную лошадь и знавшего проселочные дороги как свои пять пальцев. Он поклялся своей репутацией лучшего возчика, что сумеет проехать, минуя заставы моего родного города. В остальном я полагался на свой маскарад. Потому я не особенно испугался, когда увидел близ моста восемь жандармских лошадей, привязанных к воротам постоялого двора. Конечно, я предпочел бы не попадаться на глаза жандармам, но, раз уж так случилось, надо было пойти навстречу опасности, — чтобы избежать её. "Ну, братец, — сказал я кузену, — вперед! Нас спасет только нахальство. Слезай-ка поживее, иди в харчевню и прикажи, чтоб тебе что-нибудь подали". Он тотчас же спрыгнул и зашагал к постоялому двору развязной походкой рубахи-парня, которому нечего опасаться косых взглядов полиции. "Кого везешь? — спросил его кто-то из жандармов, — уж не своего ли родственничка Видока?" "Вот именно, — ответил он, смеясь, — пойдите посмотрите". Один из жандармов действительно подошел к тележке, но скорее просто из любопытства, чем из подозрительности. Увидев мой офицерский мундир, он почтительно взял под козырек. Немного погодя он сел на коня и вместе со своими товарищами ускакал. "Счастливого пути! — крикнул им вслед мой кузен. — Коли поймаете Видока, не забудьте написать". "Не беспокойся, — ответил сержант. — Мы знаем, где он прячется, и завтра в это время он уже будет за решеткой!"
Мы спокойно продолжали свой путь, но мне пришла в голову тревожная мысль: военная форма может возбудить подозрения, которые будут иметь для меня самые печальные последствия. В самом деле, из-за войны с Пруссией внутри страны почти не осталось офицеров… Кроме раненых! Я решил подвязать руку и в случае чего говорить, что ранен под Йеной. Я готов был расписать эту баталию во всех подробностях — ведь я не только читал сводки, но слышал рассказы многочисленных очевидцев, подлинных или мнимых. В общем, я был достаточно подкован, чтобы говорить о Йенском сражении со знанием дела, и мог любому пустить пыль в глаза. Такой случай представился на постоялом дворе в Бомоне, где нам пришлось остановиться, чтобы дать передышку измученной лошади, и я прекрасно справился со своей ролью. Я уже приступил к рассказу, когда увидел сержанта жандармерии, который подошел к драгунскому офицеру и потребовал предъявить документы. Тогда я сам подошел к нему и поинтересовался, в чем дело. "Я хотел посмотреть его подорожную, — ответил он. — Теперь, когда все воюют, Франция не место для офицера, годного к оружию". "Вы совершенно правы, камрад!" — воскликнул я и поспешил пригласить его отобедать со мной, прежде чем ему пришло в голову проверить мои бумаги. Во время обеда он проникся ко мне таким доверием, что просил, когда я буду в Париже, похлопотать о его переводе в другой город. Конечно, я обещал оказать ему протекцию и вообще сделать все, что угодно. Как известно, мы не скупимся на то, что не можем дать…
Между тем груда пустых бутылок быстро росла, и мой собеседник, все больше хмелея, стал плести всякий вздор. Он был совершенно пьян, когда вошел жандарм и вручил ему запечатанный пакет. Вскрыв его дрожащей рукой, он попытался прочесть депешу, но так окосел от обильных возлияний, что не сумел ничего разобрать и обратился ко мне за помощью. Я развернул письмо, и мне сразу же бросились в глаза слова: "Жандармская бригада Арраса". Это было извещение о розыске сбежавшего из тюрьмы преступника: сообщалось, что я проехал Бомон и, наверно, сяду в дилижанс "Серебряный Лев". Несмотря на свое волнение, я сообразил переменить приметы беглеца, когда зачитал послание вслух. "Ладно, ладно, — пробормотал мой бдительный собутыльник, — карета будет только завтра утром, успеем еще заняться делом". Он хотел продолжить попойку, но силы изменили ему. Пришлось вынести его из зала и дотащить до постели, что весьма шокировало почтенную публику, возмущенно повторявшую: "Хорош блюститель порядка! Надо ж — допиться до такого состояния! Если б он служил с таким усердием!"
Нетрудно угадать, что я не стал дожидаться пробуждения этого усердного служаки. В пять часов утра я занял место в бомонском дилижансе, который в тот же день благополучно доставил меня в Париж, где я поселился вместе со своей матушкой…
(В Париже Видок открывает небольшое торговое дело, дающее скромный, но постоянный доход, встречает Аннетт, которая на долгие годы становится его преданной подругой и помощницей. Однако его мирной добропорядочной жизни вскоре приходит конец: Видока находят прежние приятели, которые начинают вымогать деньги, вынуждают его хранить краденые вещи и т. д. После целого ряда злоключений он снова попадает в тюрьму.)
* * *
Когда живешь среди мошенников, тебе выгодно прослыть меж ними самым ловким и отчаянным злодеем, и именно такая репутация утвердилась за мной. Из четырех арестантов по меньшей мере трое слышали обо мне; и не было, кажется, такого лихого дела, которое не связывалось бы с моим именем. Я был словно генерал, которого славят за подвиги, совершенные его солдатами. Разумеется, я не брал крепостей, но не было во всей Франции тюремщика, коего я не обвел бы вокруг пальца, оков, от которых не смог бы избавиться, стен, через которые не сумел бы пройти. Самые искусные воры добивались моей дружбы, надеясь еще кой-чему научиться у меня, а новички внимали как оракулу, знающему секрет успеха. В Бисетре я, словно монарх, имел свой двор, и трудно даже представить, с какой предупредительностью и почтением относились ко мне арестанты.
Но теперь мне опротивела вся эта тюремная слава. Чем откровеннее были со мной преступники, чем яснее читал я в их душах, тем больше склонен был жалеть общество, пригревшее на своей груди подобное отребье. Я утратил некогда одушевлявшее меня чувство братства, коим был связан со своими товарищами по несчастью. Мне надоели побеги и та
