Тут из-за черного занавеса донесся жалобный вопль. Кричала женщина. Так ясной зимней ночью воет северный ветер в проводах электрички. Отбиваясь от облеплявшей тело черной ткани, я пробирался вперед. Что это значило: убегал ли я от жены или, наоборот, возвращался к ней, — мне было безразлично. Вдруг голос кричавшей женщины оборвался где-то вдали — я стоял у выхода.
Снаружи бурлила прежняя толчея. Все, кому не досталось билета, разглядывали меня с нескрываемой завистью. В одних трусах, точно безумный, бежал я оттуда, куда они жаждали попасть хоть на мгновение. Их изумление вполне понятно. Бросив на пол обрезок трубы, я прижал локти к бокам и побежал навстречу людскому потоку. Может, повезет и меня примут за тренирующегося бегуна.
Народу в комнате отдыха стало поменьше. Но секретарши нигде не было видно. Гляжу на часы — да, я опоздал на тридцать минут. Наверно, ей надоело ждать и она ушла. В моих туфлях я подпрыгивал чуть не до потолка. После третьего скачка я заметил бежевую кофточку секретарши, сидевшей на корточках в дальнем углу. Нет, она сидела не на корточках, а в кресле-каталке и читала газету. Меня охватило дурное предчувствие. Подпрыгнул снова — девочки из восьмой палаты там нет. Неужели в отместку за то, что я нарушил обещание, она бросила девочку или отдала кому-нибудь? Не обращая внимания на сыпавшуюся отовсюду брань, я продирался сквозь толпу напрямик. Секретарша, едва сдерживая смех, осмотрела меня с ног до головы и без тени смущения протянула газету:
— Гляньте-ка, это — завтрашний номер.
Между багровым одеялом и задом секретарши виднелось какое-то красноватое месиво. Секретарша сидела на девочке. Злость ли, боль привели меня в бешенство, я схватил секретаршу за руку и рванул на себя. Хрустнул сустав, и она, взлетев в воздух, с воплем рухнула под ближайший стол. Я взял девочку на руки и прижал к груди, она дернулась и застонала. Жива! Приподняв то, что казалось мне ее руками и ногами, я стал тихонько поглаживать и распрямлять их. Может быть, она снова обретет человеческий облик.
Вдруг из толпы вынырнули три юнца в спортивных трусах. Один протянул руку секретарше, другой, приняв стойку каратиста, начал приближаться ко мне. А третий, подкравшись сбоку, молча двинул меня кулаком. Я с трудом нагнулся и, уклоняясь от ударов, укладывал девочку в кресло-каталку. Тут каратист ударил меня головой в живот. Я почувствовал, что сознание мое проваливается куда-то, вместе с подступившей к горлу рвотой. Головы столпившихся вокруг зевак казались мне красными гладиолусами. За мгновение до того, как меня втиснули в мешок из резины — потолще, чем на корсете заместителя директора, — я услыхал откуда-то издалека голос секретарши:
— Повтори-ка наизусть таблицу умножения.
И кто-то стал читать надгробную речь по мне:
— Дважды два — четыре, дважды три — шесть, дважды четыре — восемь, дважды пять — десять…
* * *
Я очнулся — кругом темнота. Пошарив рукой вокруг, коснулся колеса кресла-каталки. В памяти медленно всплыло все случившееся со мной. Под ребрами еще ощущалась тупая боль. Массируя одной рукой живот, другой я открыл коробку под сиденьем кресла, вынул оттуда карманный фонарь и первым делом осмотрел девочку. Она стала похожа на надувную резиновую куклу. Наклонясь к самой ее голове, я уловил тихое дыхание. Точно от удара током, волоски на теле зашевелились. Я понял: свершилось невероятное — мы наконец остались вдвоем. На глаза навернулись слезы. Я тихонько погладил девочку по подбородку. Она приоткрыла глаза и заморгала от яркого света.
Посветив фонарем, я осмотрел комнату. Куда-то бесследно исчезло все — стулья, столы, стойка, горы пустых бутылок и бумажных стаканов. Пол устилал толстый слой пыли, который мог бы накопиться лишь за долгие годы, и нигде ни следа человеческих ног. Мне почудилось, будто вчерашнее многолюдье было празднеством призраков. Но нет, все случилось именно в этой комнате. Я прекрасно ее помню. Рядом в кресле-каталке лежит искалеченная девочка. В животе до сих пор боль от удара головой. И наконец, возле кресла-каталки валяется смятая завтрашняя газета.
Прислушался. Ни звука — мертвая тишина.
Я решил ненадолго оставить девочку и сходить туда, где проходил конкурс. Когда я вернулся, девочка и кресло были на месте. Я прикоснулся к ней — тело ее расплылось, утратив всякую форму. Я стал подправлять и месить заново эту аморфную плоть, пытаясь вернуть девочке человеческий облик. Так формуют скульптурную глину.
Она прошептала что-то. Приблизив ухо к ее губам, я услышал:
— Погладьте…
На растаявших костях висели мясо и кожа. Я гладил и гладил девочку. Дыхание ее стало прерывистым, она вся пылала. Наконец она заснула.
* * *
Расправив завтрашнюю газету, я расстелил ее на полу. На первой полосе была фотография: человек-жеребец и победительница конкурса — «Женщина-маска».
Немыслимо согласиться с тем, что можно быть свидетелем ненаступившего прошлого.
Я двинулся вперед, толкая кресло. Мне должна быть известна планировка этого здания. Я знаю точно: мы на втором этаже. Стало быть, надо найти путь наверх или вниз. Лестница почти полностью разрушена — постараюсь отыскать ту самую уборную. Я шел. И на ходу пытался мысленно воспроизвести план здания, проводя линии, перемещая, стирая их. Но почему-то никак не мог обнаружить уборную, хотя она явно была где-то здесь. Время от времени мне попадались уборные, но там стояли унитазы и через них было не пролезть.
Прошло часов десять, свет карманного фонаря начал тускнеть. Мой первоначальный оптимизм скатывался все ниже и постепенно сменился удушающим страхом. Я вставил батарейку в передатчик и стал украдкой взывать о помощи. Персонально не обращаясь ни к кому, я лишь монотонно спрашивал о дороге.
Обессилев, я отключил передатчик и тайком обнял девочку. Она все больше теряла человеческий облик.
Батарейка фонаря села окончательно. Теперь уж я вопил в передатчик. Я обращался к жеребцу. Взывал к нему во весь голос — сознавался, что болен, обещал быть безупречным больным.
Циферблат часов в темноте не разглядеть, и я не знал, сколько прошло дней. Не осталось еды, кончилось питье. Обессилев, я отключал передатчик и обнимал девочку. Она почти на замечала меня. Наконец села и батарейка передатчика, я мог, не опасаясь появления посторонних, обнимать девочку.
Я жевал одеяло, бывшее прежде матерью девочки, слизывал капли воды с бетонных стен, из последних сил стараясь продлить сокровенное свидание с одним-единственным человеком, — кто теперь меня за это осудит? И как бы я ни упорствовал, ни спорил, обойденный во времени завтрашней газетой, я то и дело умирал в прошлом, которое было ненаступившим завтрашним днем. Умирал, прижимая к груди любимую, — на тайном нашем свидании…
__________
