Винт остановился. Дверь открылась, вышел Даврон, махнул мне рукой и крикнул:
– Подойди.
Я подошёл. Даврон заглянул в раскрытую дверь и сказал:
– Подавай.
Высунулся конец переносных брезентовых носилок, которые употребляют в скорой помощи. Даврон взялся за ручки и вытянул носилки почти до самого конца. Лежащий на них был закутан в цветное вышитое покрывало, лицо прикрыто чем-то вроде марли. Должно быть, мне привезли на лечение больного или раненого.
Я сказал:
– Вы ошиблись, я ветеринар, а не врач. Вам в нижнее селение, в Ворух, к медбрату надо лететь. А лучше – в Калай-Хумб…
– Берись за носилки, – приказал Даврон.
В дверях вертолёта показался русский военный и, нагнувшись, выдвинул заднюю часть носилок на самый край проёма. Я перехватил у него ручки и удивился, сколь лёгким оказался мой неожиданный пациент.
– Понесли, – Даврон двинулся к калитке.
Топча посевы, мы пересекли поле и вошли на наш задний двор. Ребятишки стайкой следовали за нами, возбуждённо перешёптываясь.
– Говори, куда заносить, – распорядился Даврон.
– В мехмонхону. Прямо через дом, во дворе…
– Знаю, – оборвал меня Даврон.
Мы прошли через дом, в переднем дворе свернули налево к мехмонхоне. Мухиддин, сынишка Бахшанды, забежал вперёд и распахнул дверь. Мы, не снимая обуви, вошли в гостевую, поставили носилки посреди комнаты.
– Зови старуху. В темпе, – приказал Даврон.
Я не понял.
– В доме нет старых женщин.
– Да не в доме, – нетерпеливо сказал Даврон. – В кишлаке. Кто тут у вас знахарка? Знаменитая.
Я понял, о ком речь.
– Хатти-момо.
– Факт. Вот её и зови. Побыстрей.
Я велел Мухиддину, сынишке Бахшанды, который стоял на пороге и сгорал от любопытства:
– Беги к старой Хатти-момо. Скажи, Джоруб просит прийти как можно скорей.
Мухиддин убежал. Даврон взглянул на часы:
– Далеко старуха живёт?
– Не очень. На нашей стороне. Старушка древняя, бегать не в силах.
Не промолвив ни слова, он шагнул к выходу.
– Кто это? Кого вы привезли? – крикнул я вдогонку.
– Зарину, – ответил Даврон, не оборачиваясь. – Облила себя керосином и подожгла.
Не спрашивайте, что я почувствовал. Я образованный человек, я знаю, горе – это болезнь души. Но лучше сорваться в пропасть, кости переломать, лучше чумой заразиться, проказой, лучше от тифа умирать, чем страдать от этой болезни. Я, словно старик, дрожащую руку протянул, хотел марлевое покрывало с лица Зарины откинуть – силы не хватило. Стоял, от боли стонал…
Дильбар потихоньку вошла, остановилась рядом.
– Не убивайтесь, Бог захочет, всё обойдётся. Сейчас Хатти-момо придёт, посмотрит, скажет… Может быть, и не очень опасно, может, нетрудно вылечить.
Ответить не смог – спазм сдавил горло, дыхания недоставало. Не знаю, сколько времени прошло. Прибежала Вера с верхнего поля. Ворвалась в мехмонхону.
– Это не она! Какая-то ошибка… Не может быть, чтоб она!
Боязливо откинула марлю, увидела лицо, замерла. Бессильно опустилась у изголовья и окаменела. Я вышел, не смог вынести тяжести её скорби.
Во дворе толпились, перешёптываясь, соседки. Наконец привели Хатти-момо. Две женщины поддерживали её под руки, двигалась она медленно и осторожно, но держалась очень прямо. Белоснежное платье до пят и головной платок обветшали от бесчисленных стирок, были сшиты, казалось, из хирургической марли. Я словно малый ребёнок на неё смотрел, с детской надеждой, почти верил, что спасёт Зарину. Непонятную силу чувствовал в ветхой старушке, силу выветренного камня. Тысячелетиями разрушали его высокогорное солнце с ледяным ветром, одолели, вылущили все бренное и непрочное, с несокрушимой основой не совладали.
Старушку ввели в мехмонхону, я вошёл следом. Хатти-момо присела в головах носилок по другую сторону от Веры, откинула широкий белый рукав, хрупкими тёмными пальчиками прикоснулась к лицу Зарины, сказала:
– Пусть все выйдут.
Я, преодолев оцепенение, сказал:
– Пойдём, Вера. Хатти-момо хочет, чтобы мы ушли.
Она проговорила глухо, безжизненно:
– Я мать. Я должна остаться.
Я перевёл.
– Мать пусть тоже выйдет, – сказала Хатти-момо.
Я бережно обнял Веру за плечи, поднял и повёл. Калека вёл калеку, больной вёл больную… Потянулось время, мы ждали во дворе, не отводя глаз от двери мехмонхоны. Соседки тихо переговаривались:
– Скажет: «Буду лечить» – есть надежда. Молча уйдёт – значит, помочь нельзя.
– Эх, сестра, один Бог знает. Говорят же: некто всю ночь у постели больного проплакал, наутро сам умер, больной жив остался…
Дверь наконец открылась. Вера словно очнулась, кинулась к Хатти-момо:
– Что?! Выживет она?!
– Буду лечить, – сказала знахарка.
Она подозвала помощницу, перечислила, какие из трав и снадобий следует принести, и вновь уединилась с Зариной. Соседки постепенно разошлись. Хатти-момо несколько раз выглядывала из мехмонхоны, ставшей больничной палатой, и требовала то горячей воды, то старый железный серп – непременно старый, сточенный почти до обушка, то свежего коровьего навоза… Поздно вечером она приказала не входить к Зарине, чтоб не тревожить, сказала, что придёт утром, и удалилась, опираясь на помощницу.
Вера к этому времени нервно расхаживала по двору, беседуя сама с собой:
– Нет, я не понимаю, почему он сюда привёз, почему не в город?! Ну хотя бы в Калай-Хумб. Там все же врачи. Наверное, военный госпиталь есть. А эта старуха… Она же едва дышит. Её саму надо реанимировать, а туда же – лечить… И чем? О, господи, навозом!
Неожиданно Бахшанда сказала с непривычной мягкостью:
– Сердце понапрасну не надрывай, Вера-джон. Она хорошо лечит. К ней много людей даже из Калай-Хумба, из Дангары, отовсюду приезжают. Тамошние врачи не могут, а Хатти-момо умеет. И Зарину вылечит…
Вера вдруг взорвалась.
– Не притворяйся, что за неё волнуешься! – крикнула она яростно. – Я знаю, ты Зарину терпеть не можешь. Ты её ненавидишь. И это ты, ты сломала ей жизнь. Все беды начались с твоей идиотской затеи с замужеством…
Неукротимая Бахшанда против обыкновения промолчала. Должно быть, понимала, какими тягостными для близких путями изливается порой горе. Меня тоже переполняло желание проклинать Бога, судьбу и обвинять всех вокруг, но я укротил себя и терпеливо переносил страдание, ибо терпение – это тусклый факел, который освещает наши жизни.
