— Перевернись, я потру тебе спину. — Ее ягодицы были ярко-красными разгоряченными островами, разделенными узким проливом. Загорелая спина была перечеркнута полосой от купальника; три шрама на месте удаленных родинок. Этого не случится, — проговорил он, ласково мыля ее. — Не случится.
— Я не должна разрешать тебе оставаться на ночь.
— Ничего не будет, — повторил он, кружа среди созвездия ее шрамов.
— Нет, будет, — возразила она слабым голосом, уже поддавшись его расслабляющей ласке. А потом он убрал руку, она встала в ванне — и оказалась огромной: масса воды, хлынувшая с ее тела, с грохотом рухнула вниз. Взгляд ее синих глаз был дик, движения рук нескоординированы. На щеках блестели слезы, от кожи валил пар. Стены ванной цвета яичной скорлупы покрылись холодной испариной.
— Будет, Пайт. Ты нанес мне ужасное оскорбление. Конечно, я сама напросилась, но эта моя слабость, я ею наслаждалась, а ты воспользовался…
— Ты заговорила, как психотерапевт.
— Он утверждает, что я лишена самоуважения. Так оно и есть. Ты тоже себя не уважаешь. Мы побывали у людей с самоуважением, и они уложили нас на лопатки.
— Просто пришла его очередь подавать. Я произвел свою подачу раньше него.
— Не выношу, когда ты так растягиваешь лицо! Тебе, наверное, невдомек, какой у тебя был вид там, у них, когда ты сказал, что хочешь на ней жениться. Я глазам своим не поверила: у тебя на физиономии было написано счастье, словно ты нашел ответы на все вопросы.
— Быть того не может! Я не хочу на ней жениться. Лучше уж на Би Герин. Или на Бернадетт Онг.
— Ты спал с Бернадетт?
— Никогда! Но коли у нее умирает муж… Лучше прекрати это, Ангел. Это какой-то гротеск. У меня нет ни малейшего желания жениться на Фокси. Я люблю тебя. По сравнению с тобой она настоящая сука.
У нее была длинная шея. Он был одного с ней роста, но все равно смотрел на нее снизу вверх. Она гневно раздувала ноздри и загораживала рукой грудь.
— Ты таких любишь. — Потом ее посетила унизительная мысль: — Все наши знакомые, должно быть, считают меня набитой дурой!
Он прикинул, что настал момент показать акробатический номер. Сбросив всю одежду, кроме трусов, он рухнул на колени, обхватил руками ее бедра. Кирпичи ее ягодиц успели остыть, хотя тело все еще дымилось. Она негодующе отпихнула его голову, не желая поддаваться любовному волнению. Но он уже увидел в зарослях темную влажную розу. Пергамент, Египет, лотос.
— Не заставляй меня уходить, — заканючил он. — Ты — хранительница моей души. Без тебя я буду обречен на вечное проклятие.
— Это пойдет тебе на пользу, — сказала она, все еще борясь с его головой. — И Фокси тоже. Ты прав, Кен сексуально непривлекателен. Там, у них, я попробовала его возжелать, но так ничего и не почувствовала.
— Мне не до шуток, — сказал он. — Подумай о дочерях.
— Со мной им будет хорошо.
— Они будут страдать.
— Ты сам говорил, что страдание во благо. Как иначе научиться добродетели? И хватит тыкаться в меня носом!
Он смущенно выпрямился и, стоя в двух футах от нее, стянул трусы. Ствол приобретал несокрушимость.
— Господи, — сказал он, — как же мне хочется тебя отдубасить!
Она уронила руки, обнажив грудь — бледную, нежную, ранимую.!
— Конечно хочется, — сказала она с облегчением.
Его кулак сжался сам по себе. Она вздрогнула, ожидая продолжения.
На протяжении апреля многие стремились поговорить с Пайтом. Город словно чувствовал, что он обречен, и спешил пошептаться с ним напоследок. Как-то дождливым днем его остановил на улице Божества Фредди Торн. Пайт только что вышел с молотком и нивелиром из бывшего отшельнического приюта Гертруды Тарбокс, перестраиваемого под офисы.
— Что ты со мной делаешь? — сказал ему Фредди. — Я только что получил сумасшедшее письмо от Кена Уитмена насчет плевой операции, которую мы с тобой провернули. Он пишет, что в данный момент не намерен подавать в суд, но — внимание! — оставляет за собой это право на будущее. Все так официально, словно сочинено в палате для буйных. Он дословно приводит четыре статьи, которые я нарушил, и максимальные санкции. Вот задница! Что ты еще натворил, мистер Заводная Ручка?
Пайт, живший теперь день и ночь за стеклянной стеной страха, молясь вечерами на молчание телефона и каменное страдание Анджелы, наблюдая за испугом детей и их беспокойным сном, с облегчением обнаружил, что хотя бы Фредди Торн больше над ним не властен. От прежнего испуганного оцепенения не осталось следа. Безбожие Фредди, его евангельский гуманизм больше ему не угрожали. Дантист наконец-то превратился в рыхлого человечка не совсем в своем уме, с косым взглядом и старушечьим ртом, в плаще поверх белого халата. Если Пайт что-то и испытывал теперь к нему, то, скорее, приязнь, какую испытывает женщина к священнику, гинекологу, любовнику — тому, кто знает о ней самое худшее и мирится с этим. Он решил не говорить Фредди, что это Джорджина выдала их Кену, полагая своим долгом не причинять Фредди лишнего огорчения. Вместо этого он сказал:
— Помнишь городское собрание? В тот вечер Фокси не выдержала напряжения и все выложила мужу.
И он коротко описал последовавшую затем встречу двух супружеских пар.
— Старая ловушка, — решил Фредди. — Она за тебя борется, дружок.
— Нет, это просто истерика. Она ревела без остановки. Фредди понимающе втянул губы.
— Эти златокудрые мошенницы когда хочешь разыграют истерику. Тебя обвели вокруг пальца. Желаю удачи.
— Тебя тревожит Уитмен?
— Пока что не очень. Он не будет торопиться. Все равно за ниточки дергает Мисс Лисичка.
— Знаешь, Фредди, ты живешь в фантастическом мире, населенном могущественными женщинами. Я с тех пор ничего о ней не знаю, даже беспокоюсь, как она там. Может, подошлешь к ним Джорджину? Пусть глянет, что к чему.
— Думаю, поездки Джорджины теперь позади, — ответил Фредди. — Она очень расстроилась, когда застукала тебя и Фокстрот. Я несколько дней после этого не мог с ней сладить. Чем меньше вы с ней видитесь, тем лучше для всех нас. Согласен?
— Поэтому вы и перестали появляться в гостях?
— Какие гости?
Джорджина позвонила Пайту днем в пятницу, когда они подбирали в каталоге варианты фланцевой обшивки. Зимой жители двух новых домов на Индейском холме жаловались на протечки, поэтому Пайт решил усовершенствовать проект новых домов, под фундаменты которых уже рылись котлованы. Галлахер напрягал слух у себя в закутке, но Пайт больше помалкивал, давая Джорджине выговориться. Ее светская дикция и тепло за окном, заставляющее вспоминать про теннис и про солярий на крыше гаража, навеяли на него сантиментальное настроение, даже сожаление. Он снова видел лиственницы, ее напрягшиеся бедра, сузившиеся зрачки, расширенные глаза, слышал, как она благодарит его за то, что сохраняет с ним форму…
