— Ой, да не про то ты, подруга! — бурчала Нинка, разливая по четвертой. — Ты лучше про кино расскажи, про актеров… — Набрала воздуху побольше и выпалила, наконец, тот вопрос, который давно уже покою не давал ни ей, ни всей общаге: — Правду говорят, что Огнев из-за тебя зарезался?
Неизвестно, как отреагировала бы Таня на этот проклятущий вопрос, только вышло так, что она недослышала его: позвонили в дверь, и она бросилась открывать, а Нинка, не сразу отреагировав, задала этот самый вопрос пустой табуретке.
— Га-а! — заорал с порога Белозеров, врываясь в прихожую и целуя остолбеневшую Таню в щеку. — Я ж говорил: дома она, в тоске и томлении. А ты все — в Москве, в Москве! Заходи давай!
И на шею Тане бросилась визжащая от радости Анечка Шпет.
— Вы… откуда вы? — вымолвила Таня, вконец теряя голову от такого напора.
— Да вот, последний день на плезире отработали, теперь вот отмечать это дело едем, решили крюка дать — да тебя, буку, с собой прихватить, — ответил Белозеров. — Мы же не то, что некоторые, старых друзей не забываем.
— Но, Сережа, — смущенно сказала Таня, — ты же знаешь…
— Знаю-знаю… Только все равно, это не повод. Могла бы позвонить, мы ж волнуемся.
— Вы тоже могли позвонить.
— Ох, все полеты, полеты… — Белозеров заглянул на кухню, увидел присмиревшую Нинку. — Здрасьте, девушка… Тань, ты тут, я погляжу, тоже не грустишь. Вон и бутылочку приговорили с подружкой.
— Пойду я… — поводя плечами, сказала Нинка и отправилась в комнату за сумками. Отговаривать ее никто не стал.
— Собирайся, мать, — сказал Белозеров авторитетно. — Надо тебе встряхнуться, это я как врач говорю.
Действительно, в театральный он поступил, уйдя с третьего курса медицинского.
— Да я не в том виде…
— Ничего, ничего, скоро будешь в самом том виде, гарантирую… Компания узкая, дружеская, выпендриваться не перед кем.
— А кто? — спросила Таня.
— Вилька за Анечкой заехал, а я примазался. С тобой четверо будет.
«Бабы не хватило», — поняла Таня, но мысль эту оставила при себе. Отчего бы не встряхнуться, коли зовут?
Она скоренько распрощалась с Нинкой, закрыла за ней дверь, натянула пестрый джемперок и вельветовые брючки и вновь предстала перед Белозеровым и Анечкой.
У подъезда ждал довольно подолбанный «Москвич». С водительского места Тане широко улыбался скульптор Вильям Шпет.
— Ну что, седоки, на фатеру или на хазу? — спросил он, когда все расселись по местам. Таня не поняла вопроса, но Анечка с Белозеровым дружно отозвались:
— На хазу!
— К Вильке в мастерскую, — пояснил Белозеров Тане. — Поближе к природе. Летом там благодать!
По дороге все развлекали Таню новостями из студийной и светской жизни и деликатно воздерживались от вопросов. Впрочем, киношники прекрасно знали суть происшедшего с Таней, Огневым и Захаржевским, сочувствовали Тане, негодовали на Огнева, даже из смерти своей умудрившегося устроить гнусный спектакль, и дивились на Захаржевского, которого до той поры считали нормальным мужиком. Интересовало их, пожалуй, только одно — куда после всей этой истории подевался сам Захаржевский. На студии он не появился ни разу. Заявление об увольнении по собственному желанию получили от него заказным письмом с московским штемпелем.
В мастерской Вильяма Шпета ничего не изменилось, зато изменилось все вокруг. Лужайка перед домом заросла густой, высокой травой, вдоль забора зеленела акация, а над крышей шумели тополя. Пахло природой, зеленью, волей. Этот запах пробивал всегдашнюю глиняно-скипидарно-масляную вонь мастерской.
Шпет усадил Таню на знакомый ей продавленный диванчик, Анечка занялась закуской, сам хозяин отправился за магнитофоном, а Белозеров, откупорив бутылки, взялся за гитару.
— Споем? — предложил он, перебирая струны.
— Давай сегодня без меня, а? Не до песен, что-то.
— Понимаю. — Помолчав, он добавил: — И берусь исправить положение.
Он взял аккорд и запел:
— Эх, Танюша, нам ли жить в печали…
Таня невольно улыбнулась.
Первые полстакана хорошо легли на уже принятое сегодня. Потом было еще. И еще. Она смеялась, пела, что-то рассказывала, изображала в лицах, танцевала…
Проснулась она от того, что прямо в лицо ей ударил солнечный луч. Таня отвернулась, но было поздно: глаза раскрылись сами собой. Она увидела, что лежит на широкой кровати, а рядом, уставив в потолок усатое лицо, похрапывает Белозеров.
— О Господи! — прошептала Таня. И как ее угораздило? Что было вчера? То есть чем закончилось — это понятно, но почему так получилось?
Она осторожно выпростала ногу из-под ноги Белозерова, пошатываясь, встала и наткнулась на стол. На столе булькнул чайник. Страшно захотелось пить. Таня взяла чайник и, запрокинув голову, стала с наслаждением тянуть из горлышка прохладную кипяченую воду.
— Привет! — сказал сзади Белозеров. — Ты так прекрасна!
Таня пискнула, выронила чайник, забежала за стол и присела.
— Ты что? — сказала она, краснея. — Не смотри.
— Не смотрю, — покорно сказал Белозеров, вздохнул, отвернулся к стенке и добавил: — А жаль.
Таня увидела на стуле свою одежку, откопала трусики, натянула, потом застегнула лифчик, влезла в брюки и джемперок, выпрямилась, одернула джемпер и сказала:
— Теперь можно.
Белозеров повернул к ней улыбающееся лицо.
— Танечка… — начал он и замолчал, не зная, что еще сказать.
Она молча ждала. Пауза затягивалась. Теперь уже начал краснеть Белозеров.
В дверь постучали.
— Да, да, войдите! — с облегчением воскликнули оба, посмотрели друг на друга и рассмеялись. В дверь просунулась кудлатая голова Шпета.
— Не спите, голубки? — прохрипел он. — Вот и славненько. Пошли пить чай с вареньем. А потом — на озера.
В мастерской был накрыт чайный стол: баранки, вазочки с вареньем, вафли, конфеты. Посередине пыхтел самовар.
— Прошу, — сказал Шпет, простирая руку к дивану, где уже сидела с чашкой в руках бледная, но веселая Анечка. — Опохмелиться не предлагаю. Сам этим делом не балуюсь, потому и не спился до сих пор.
— Рассказывай! — махнула рукой Анечка. — А кто всего неделю назад у Томских?..
— Это так, малозначительный эпизод, — прервал ее Шпет, опустив глаза, и тут же сменил тему: — Ладно, быстренько чаевничаем — и по коням. Погодушка аховая, надо ловить момент.
Купальник Таня одолжила у Анечки.
Шпет отвез компанию на Шуваловское озеро, где они, погревшись немного на бережочке, с удовольствием выкупались в коричневой и мутной, но, по заверению Шпета, экологически чистой воде. Таню купание освежило чрезвычайно. Отплыв от берега шагов на двадцать, она закрыла глаза — и на короткий миг вновь стала пятнадцатилетней девчонкой, плывущей по темной глади родного Хмелицкого озера… С берега ее окликнули, и иллюзия пропала. Но все равно на берег она вышла другим человеком — серое царство Скривнуса утонуло в глубинах подсознания. Голубое, чуть запыленное небо летнего Питера улыбнулось ей.
