провалиться сквозь землю на другую сторону планеты.
«Не надо… – беззвучно молил он разбитыми губами. – Пожалуйста. Не надо. Не надо, пожалуйста. Не хочу. Не хочу. Я не дядя Рафик. Я не хочу. Не надо, пожалуйста».
Грохот стих, но в ушах продолжало звенеть, а перед сомкнутыми веками вспыхивали алые вспышки. Он еще долго лежал на полу в совершенно беспомощной состоянии, повторял как мантру ничтожные слова и сжимался от каждого дуновения ветерка. Когда же почувствовал прикосновение к плечу, то тут же непроизвольно закричал и распахнул глаза, более всего на свете боясь увидеть перед собой перекошенную рожу бешенного охранника и приставленное к горлу окровавленное полотно штыковой лопаты.
Он одел перекошенные очки.
Возле него на корточках сидела та самая убежавшая маленькая девушка. А за ней на заднем плане пыхтел автопогрузчик. Не произнося ни слова, девушка помогла Никите подняться. Приняв вертикальное положение и опираясь на близстоящий станок с толстым слоем пыли, Никита Вайнштайн посмотрел на автопогрузчик, на поваленный им и рассыпавшийся по полу поддон с нарезанным ДВП и на обутые в высокие ботинки ступни ног, выглядывающие откуда-то между этим поддоном и огромным передним колесом погрузчика. Погрузчик вообще стоял не ровно, а будто заехав на что-то, его вилы были направлены не паралелльно полу, а смотрели немного кособоко и чуть вверх.
И были густо окровавлены.
Лоскут камуфляжа рваным флажком колыхался на одной из двух вил.
– Меня Любой зовут, – произнесла девушка. – А ты кто?
Из-под колес погрузчика растекалась зеркальная лужа крови.
Никита Вайнштайн пожал плечами.
12:23 – 12:42
Лева помог снять ему его толстую тяжелую телогрейку, но Авдотьев быстро вырвал ее из молодых юношеских рук и бережно уложил ее рядом, аккуратно сложив краями внутрь, будто не хотел, чтобы Нилепин видел какого цвета у нее подкладка. Любые попытки Левы подвинуть телогрейку в сторону пресекались Колей на корню, криворукий старикашка почему-то держался за свою вонючую телогрейку как за святыню. Уложив телогрейку на стул без спинки, Авдотьев лег на нее животом подставив спину вверх. В худой спине между ребрами виднелась окровавленная серебристая шляпка гвоздя. Нилепин попробовал подковырнуть ее ногтями от чего Авдотьев дернулся и жалобно застонал.
– Я начну с самого начала, – проговорил Коля, лежа животом на стуле. – Я ведь как-бы… Ну… грех на мне лежит один, боюсь не отмыть…
– Что за грех-то? – спросил Лева, доставая из шкафчика ящик с инструментами.
– Грех сребролюбия. Поддался я греху симу, ох поддался. Теперь вот расплачиваюсь я. Карает Господь меня. Поддался я слабости, давно еще поддался, да сил не хватало вырваться из сетей греховных. Слаб я был, Левушка, да и сейчас слаб я, Бога мало во мне. Телец золотой показался мне притягательней Бога родного моего. Ослеплен я был рогами его сияющими и не ведал что творил. Продался я тельцу проклятому. Другим людям служить стал.
– Кому? – Нилепин выбрал плоскогубцы с синими ручками. Подступившись к Авдотьеву сверху, Лева с осторожностью уцепил плоскогубцами крохотную головку гвоздя. Коля немножко взвыл.
– Платили мне, Левушка, ох платили. А я дурак глупый служил им. А кто платил – спросишь? Так Володя Нильсен, помнишь такого? Раньше работал у нас в офисе.
– Менеджер по реализации? – вспоминал Лева, который лично не застал Владимира Андреевича Нильсена, но нередко слышал о нем от коллег.
– Точно, он самый. – Оперившись коленом Коле в спину Лева потянул гвоздь на себя. Гвоздь оказался с зазубринами, выходить не хотел и причинял Авдотьеву незавидные боли. Старик кряхтел, стонал, но держался. – Я ведь ему все докладывал. Все что в нашем цеху происходило, кто что делал, кто что производил. Количество, наименование. Я ведь все знал. Фотографировал для него, записывал, запоминал, а потом передавал все одному человеку, который сейчас в подчинении у Нильсена. Понимаешь ли ты, о чем я толкую, Левушка? – Нилепин ответил, что, кажется, понимает и что он никак не ожидал от Авдотьева такого поступка. – Так вот… Деньги я получал, стыдно было невероятно, но я уже не мог отказаться. Слаб я был, Левушка, Бог во мне слабый. А деньги-то я не оставлял, я их отдавал. Есть у нас в области община… Я состоял в ней… И денюшки им передавал, не позволял Бог мой во мне оставлять деньги эти, неправедно заработанные. Так и жил, значит… А тут директор наш, ну Шепетельников, значит попросил меня сварить кое-что на улице. Две газовых трубы. И опять я поддался золотому тельцу, сварил я трубы-то.
– Что же страшного в этих трубах? – гвоздь почти поддался, зазубренки рвали плоть, кровь струилась по спине, а у Нилепина уже вспотели подмышки. – Ты сварщик, это твоя работа.
– А то страшно было, что неправильные трубы эти. С нарушением сварил я их. Говорил Данилычу, предупреждал, отказывался, да он настоял. Уж больно суровый он. Ну так приварил я один вентиль к трубе газовой, там на улице, за территорией. А для чего – представления не имел. Но с того дня покоя мне совесть не давала, Левушка, ох не давала. Знал бы ты как я мучился, какое душевное наказание Бог мне дал за это. И как чувствовал я, как знал, что плохое дело я сделал, что расплата меня ждет. Однажды товарищ ко мне пришел, выпить хотел, знал, что есть у меня. Сам-то я отродясь не пил, мне мой Бог не позволяет, это грех, но было у меня. Сели мы с товарищем, сам я ни капли в рот, а ему бутылочку-то дал. На, пей, дорогой друг, за себя, за меня, да за Боженьку нашего. Пей, да радуйся. Знал бы я, что своими собственными руками дружка-то погублю! А ведь погубил. Помер товарищ-то мой. Взял Бог душу его к себе во хоромы божеские. Бутылочка-то отравленная была, вот оно что!
– Зачем-же ты своего друга отравил, Коля? – Нилепин выковырял гвоздь. Авдотьев был на грани обморока, но держался разве что благодаря беседе.
– Да кто ж знал! Да нешто я бы дал ему ее, коли знал, что яд в ней смертельный? А теперь царствие ему небесное… А знаешь откуда я ту бутылочку взял-то? Так Шепетельников мне ее и отдал. Ею он и отблагодарил меня за трубу ту приваренную. И тогда я понял, что Данилыч меня отравить хотел. А за что отравить? А за то, что узнал он, кто конкурентам его информацию сливает! А может, что бы я про трубу ту никому не сказал, Левушка. Понимаешь? И тогда Бог мой надоумил меня прибегнуть к обману, чего я
