иначе. Твердил ему по телефону, не переубедить – если кто-то есть за смертью той несчастной девочки, в квартиру эту обязательно заявится. Рыскал же неизвестный у её матери!
Дверь на балкон распахнулась шумно. Шаламов перегнулся через ограждение, размахивая руками, заорал:
– Телефон порезали! Вызывай скорую!
– Что там, Михалыч? – остолбенел капитан. – Кто?
– Труп! Не знаю! Вызывай врачей! Может, жив ещё!
Нат Невоспитанный
– Я тебе вот что подобрала, – всё-таки не стерпев, сунулась Варька к нему на кухню, протягивая книгу.
– Что это?
– Посмотри.
Он сидел за столом, укутавшись в простыню, обложившись книжками, тут же кофейник с чашкой недопитого кофе; выключив люстру, он приставил рядом для удобства торшер с одной неперегоревшей лампочкой. Видно было по всему, собрался коротать так всю ночь.
– Умора! Чего ты мучаешься. Есть специалисты. Они во всём разберутся.
– Я уже вижу, как разбираются! Обоих посадили! Невиновных! – Лаврентий весь не в себе закричал на Варьку и даже замахал рукой.
– А ты куда лезешь? Чем ты можешь помочь?
– Пока не знаю. Вот литературу смотрю…
– Чего ты смотришь? Это же всё кодексы уголовные! Своды законов с древнейших времён. Батюшка твой Павел Моисеевич собирал всю жизнь. Коллекция.
– Вот и изучаю.
– Да разве они нужны сейчас?
– А тебе почём знать?
– Да уж знаю. Кто пыль-то вытирает два раза в неделю? Небось не зря. Вот, говорю тебе, посмотри. – Она всё же втиснула ему в руки принесённую книжку.
– Что это?
– Читай, читай. Это больше поможет.
– Нат Пинкертон, – прочитал он полустёртую надпись из золотящихся букв на древней потёртой кожаной обложке. – Король сыщиков. Это что?
– Павел Моисеевич эту книжку особенно от коллекции своей берёг. И ещё там две есть. Мне доверил ключ, чтобы изредка заглядывала в тот шкапчик в зале, а то таракан или моль, не приведи господи, попадёт.
– Дура! Это беллетристика, – хмыкнул Лаврентий, повертев книжку, не раскрывая. – Сказки! Мне точная наука нужна. Чтобы доказать их невиновность. А ты мне Ната суёшь дурацкого!
– Сам ты Нат невоспитанный! Как с женщиной разговариваешь? Я читала. Он-то все преступления раскрывал. А ты? Как к Стефании Израэловне, так: «веди меня, Варенька, пожалуйста», а теперь вот и дура, и такая-сякая.
– Потому что лезешь под руку.
– Как же не лезть? Ты уже три часа сиднем сидишь. А ведь в ванную, сказал, пойдёшь. Вон, в простыне как был, так и заседаешь.
Она подошла осторожненько к нему сзади, обхватила тёплыми руками за шею, прильнула тёплым телом.
– Замёрз голый-то. Лучше другу своему позвони. Так и не пришёл? Больше пользы будет. Он серьёзный человек.
– Звонил уже раз пять. Брата его замучил. Нет Димыча. Пропал на работе.
– Так работа-то кончилась давно. Десятый час.
– Принеси телефон.
– Неужели пойдёшь? Ночь на дворе.
– Главное, дома бы объявился. Я мигом сгоняю.
На его счастье, Гардов оказался дома и взял трубку сам.
– Встретиться надо, – сразу затараторил ему Лаврентий. – По телефону не хотелось бы объясняться…
– Светку нашли? – перебил тот его.
– Ты знаешь уже?
– Слышал. На работе говорят.
– У меня тут кое-какие подробности…
– Какие подробности? Весь город шумит.
– Врёшь!
– Ну знаешь!.. Мне не до вранья.
– Так я подгребу сейчас. Обсудим кое-что. Это только лично.
– Ты знаешь, я занят. Давай утром.
– Нельзя. Я мигом.
– Нет. Не будет меня. Я сейчас ухожу.
– На минутку?…
– Нет меня!
– Ну и чёрт с тобой! – Лаврентий бросил в сердцах трубку.
– Вот они дружки-то твои. Я говорила. – Варька поправила трубку на аппарате. – Кому надо дерьмо за других разгребать. Это ты у нас защитник выискался. Ещё неизвестно, кто убил. А ты их защищать лезешь.
– Замолчи! – Лаврушка сбросил с себя покрывало, вскочил, уронив книжки, чашка загремела на пол, в трусах бросился в прихожку, лихорадочно начал искать одежду.
– Много ты понимаешь.
– Конечно, я дура.
– Недалека от истины. – Ему хватило нескольких минут, чтобы втиснуться в брюки, накинуть рубашку, набросить плащ, сунуть ноги в туфли и исчезнуть за дверью.
– Сам такой, – скуксилась было Варька, но, долго не думая, шустро встрепенулась, быстро оделась и выбежала вслед за ним. – А ещё врач называется.
Они жили недалеко друг от друга, поэтому с первого курса дружили, познакомились ещё на вступительных экзаменах. Димыч списывал у Лаврушки. Тот, весь круглый пятёрочник, гулял по коридорам института гоголем, прохлаждался, ещё не став студентом, а спустя полгода кудрявого долговязого говоруна знали все. К пятому курсу он растолстел, родители сразу после поступления достали какую-то справку, и его освободили от физкультуры. Димыч же, скромный, молчаливый тихушник, только напоследок отчудил пуще всех – отпустил бороду. Его поначалу принимались гонять, но на вечера зачастила интеллигенция, знаменитости из артистов местного театра – сплошь бородатые под Высоцкого, и про него забыли. Димыча даже бородачом не прозвали, у всех клички с первого курса, а к нему ничего не прилепало, про него просто забывали, и он, словно мышка, всегда оставался невидимым и неприметным.
Был случай в колхозе, когда помогали помидоры собирать. Но случай, он и есть случай. Забыли, как нелепое недоразумение. А Лаврентий запомнил.
Пошли гурьбой в дальнее село. Свой клуб для студентов рядом, каждый вечер пляски, так неймётся, девки свои примелькались, а тех хвалили. Единственный недостаток – парней там больше, те даже между собой за какую побойчей дрались насмерть, а чтоб чужаки – близко не подпускали. Но им что! Их великолепная пятёрка! Два боксёра, а Димыч самбо занимался. Один Лаврушка хиляк, а Поленов Семён уже тогда соответствовал своей фамилии, он и ростом, и кулачищами – полено, оно полено и есть. Пока разогревались между собой под твист, дульсинеи местные собрались потихоньку. Парни-то ещё, видно, от пахоты пока отмывались и водочку принимали, в деревне трезвым стыдно на людях появляться. Смотрели, смотрели на студентов те кустодиевские женщины, и не выдержала одна, Мартына на «белый танец» закадрила. Они между собой поклялись, что с девчонками поосторожнее будут с учётом прогнозов, а Мартын завёлся, и девчонка – лепота, закидоны глазками ему пошла строить…
Потом уже Эдик сваливал всё на внезапно возникший инстинкт и фрейдизмом объяснил своё поведение, мол, сыграла роль древнейшая подсознательность, и проснулся зверь. Больно уж шалунья логарифмами[57] его смутила. Лаврушка тогда Старшиновым[58] страсть как увлекался, в особенности его частушками. В стройотряд специально тетрадку с его сочинениями захватил, ну и каждый вечер у костра балагурил. Выдал и тут подходящую, как раз к месту:
Увидел он модистку
И хвать её за сиську.
Не успели отхохотать, чуть плакать
