— Наглец! Выходит, забыл Оху…
— Помню, Аркадий, — вмиг остыл пахан.
— С чего в «малине» опять? Что загнало?
— Жену какой-то нелюдь пришил.
— И что теперь? Зачем свою голову в петлю сунул?
— Ты мне угли не подкидывай под задницу. Чего застопорил? Повязать хочешь? Не выйдет.
— Задерживать не стану. Это дело милиции, у нее имеется мое постановление о твоем аресте. Советую тебе явиться самому. С повинной, — ответил Яровой.
У Дяди от удивления глаза округлились.
— Я сам? Да ты что, звезданулся ненароком? Я ж не психованный. Уж лучше сам погасну. Но не нарисуюсь к тебе, чтоб век свободы не видать, — поклялся Дядя.
Следователь смотрел на него, думая о своем.
Он был безоружным. А этот тип вооружен. О том, что Дядя не расстается с «пушкой», — во всех показаниях. Он и на попытки задержать его приемом, — тогда сразу пришлось бы устраниться от ведения расследования, — может ответить пальбой, терять-то уже нечего. Могут пострадать прохожие…
— Можно и не ко мне, Дядя. Тут надо до конца осознать одно: кольцо смыкается. Остался маленький зазор. Как и у вас, последний шанс — раскаяние. Другого пути не вижу.
— Откинуть копыта в зоне? Ты ж подумай, сколько мне нынче? Нет, Аркаша. Уж коли сдыхать, так свободным, каким на свет появился. Без решеток и браслеток. Сам под железный занавес не пойду. Если накроют лягавые, живьем в руки не дамся, — с этими словами Дядя исчез в толпе.
…Тоська только два дня назад вышла из больницы. Жила в своей квартире, даже не показываясь на балконе. Оля сама ходила в магазины, выносила мусор. Девчонка ни о чем не спрашивала. Знала, всему свое время.
Кое-что услышала она краем уха из разговора Ярового с милиционером, который первые несколько дней охранял палату, где находилась женщина.
Дядя не забывал о ней. Но теперь сводить с нею счеты не имело смысла. Тоська слиняла, заглохла, когда посыпались кенты. Зная ее, Дядя понимал, что дело не в кличках и отличительных приметах, которые она могла выболтать. Теперь уж раскололся кто-то из кентов.
Оглобля… Дядя был у нее первым. О том помнили Тоська и сам медвежатник.
Пожалел он хорошенькую девчонку. Она сидела в скверике и жадно глотала пирожки с ливером. От холода губы посинели. На ногах — резиновые сапоги. Кофта — с бабкиного плеча. Присел он рядом. Разговорились. Видно, приглянулся Тоське моложавый тогда фартовый, заманивший в ресторан. Смешная она была тогда. Не умела пользоваться вилкой, салфетками. Он накормил ее до икоты. От выпивки тогда отказалась. Привел на старую, брошенную хазу. Тоська быстро убрала в ней. Дядя деликатесной еды приволок, коньяк, шампанское. Еле уговорил выпить. Согласилась.
А вскоре целовать стал. Тоська, захмелев, слабо отбивалась. Дядя осмелел, сначала дряхлую кофтенку с плеч стянул, потом и вовсе раздел. Немел от красоты девичьей, которую всю ночь
мял и тискал, не жалея. Вперемешку с жадными поцелуями, не давал опомниться.
Потом кто-то из кентов наведался, передал Тоське подарок от Дяди. Она и посланца приняла в постель. С тех нор и стала общей чашей. Лишь иногда щемило сердце медвежатника, когда вспоминал он свою первую ночь с нею. Она прошла. Иною стала Тоська. Спилась и скурвилась. Но вот в ту, последнюю встречу, он не узнал ее. От недавней Оглобли не несло вином. И даже в темноте приметил, что одета клевая, не в пример прежнему, аккуратно. Волосы подобраны. И, что уж совсем удивило, почти не материлась. Такое насторожило. Уж не приклеился ль к ней какой-нибудь фрайер-пердун? Хотя мало ль в городе путевых баб-одиночек? Тоську всякая собака знала, как горькую пьянчугу. Но… живет же она в новой квартире и милиция ни разу не забирала ее в вытрезвитель. Дурная слава не пошла за нею гулять по этажам.
Остепенилась? Но с чего? Может, повлияла та, приживалка из больницы? Но вряд ли поддалась бы ей Оглобля. Тут что-то серьезное. Пронюхать бы. Да больничная может в хате оказаться.
«Да чего я о ней вспомнил? На кой нужна! К кентам надо. Гляну, как у них», — решил Дядя.
Но не дойдя до хазы сотни метров, увидел свет фар, а потом и саму машину, милицейскую. Едва отскочил в сторону. Машина остановилась напротив домишки, где жили фартовые, их там оставил Дядя.
Пахан спрятался за угол забора. Он видел, как в «воронках» заталкивали пьяных до свинячьего визга кентов. Все в фингалах, в кровище, они костерили друг друга по-черному и рвались пригасить один другого, если тот не захлопнется.
Старый дед, живший в соседнем доме, стоял с палкой в руке и скрипел во все горло:
— Жизни от вас, окаянных, не стало. Пьют, дерутся, матюгаются. Во дворе, при людях, ссать выходят. Срам — не мужики. Пусть вас никогда из милиции не выпустят. Вернетесь, опять милиционеров вызову. Чтоб вы провалились, нехристи треклятые!
Дядя увидел, что одного из новых кентов вынесли из дома на носилках.
«Откуда на мою голову столько неудач! Последних кентов мусора замели. Ни одного не осталось», — у Дяди от горя подкосились ноги и он почти в беспамятстве осел на землю.
Придя в себя, он поспешил к рынку. Там, с задней стороны, прилепился притон, где оседали все вернувшиеся из заключения фартовые. Дядя здесь не был уже с неделю.
— Как же, нарисовались, голубчики! Вон их сколько в телятнике с севера привезли. Пьют, жрут, девок топчут. А не платят. Когда я башли с них потребовала, грозиться стали. Теперь ты их заберешь, а мои расходы кто оплатит? — встала бандерша столбом у двери.
— Не кипешись, мамка! А то и тебя подомнем в постели. Ты вона какая сдобная! Мы с тебя жирок лишний сгоним! — высунулась из-за занавески харя кента.
Приглядевшись, он узнал Дядю и взвыл от радости:
— Кенты! Хиляй сюда, падлюки! Кто к нам затесался! Сам Дядя! В рот меня некому!..
Лишь под утро покинула притон новая «малина». Главарем ее стал нахальный фартовый по кличке Кубышка. Этот был знаком Дяде чуть не с малолетства. Удачливый ворюга. Одно Дяде в нем не нравилось: никогда не брался за оружие. Кровь не терпел. Уж коли попадался, не сопротивлялся милиции. Дядя раньше и сам придерживался таких правил. Пока не стал паханом. Кубышку часто выручали ноги. Бегал он быстрее зайца. Маленький, круглый, он катился, как оброненная кубышка. За свое обличье и получил кличку.
Определив кентов в забытом строительном вагончике на окраине, Дядя решил наведаться в суд, где, как он знал, заканчивался процесс над Крысой и Шнобелем.
Переодевшись в первом же магазине, сунул сверток со старьем в мусорную урну.
Побритого, без бороды, одетого с иголочки, милиционеры, не узнавшие Дядю по фото, пропустили в зал беспрепятственно.
Судебное следствие уже подходило к концу. А Дяде так и не удалось перекинуться с кентами и словом. Они все грехи «малины» взяли на себя. Не знали, что остальные фартовые уже сидят под следствием. Объявили начало судебных прений, отклонив ходатайство адвокатов о том, что следователь в лице Ярового не должен поддерживать государственное обвинение, да еще по делу, которое сам же и расследовал. «Такое уголовно-процессуальным кодексом допускается», — вынес свое определение суд.
