Неожиданно будто бы из-под земли перед ними возник старец, державший в руках икону с образом Божьей Матери. Он молча и сурово глядел на врагов, как бы заклиная их остановиться. Устрашившись этого взгляда, маньчжуры замерли в нерешительности.
— Иван, Карп, Григорий, Ефим — айда за мной! — увидев Гермогена в окружении врагов, закричал Федор старым товарищам. — Старца нашего убивают!
Словно ястребы с неба, слетели они со стен и бросились на врага. Силы были неравными, но казаки дрались так отчаянно, так ловко они уворачивались от неприятельских мечей, что маньчжурам никак не удавалось сломить их сопротивление. Тут Петр подоспел, а за ним и ватага пашенных во главе с Захаркой. Бились насмерть, не жалея голов своих.
— Давай, сынок, давай! Бей их, дьяволов! — опрокинув очередного басурманина, закричал Федор сыну. — Нечего поганцам нашу землю топтать!
Глаза у него злые, бешеные. Ночью Федор похоронил свою Саньку. Не лежать же, мол, ей, как дохлой псине, у всех на виду.
— Отпеть бы ее надо, мою голубу, — обратился он к диакону Ионе.
— Да не по чину мне, Федя, — сказал тот. — Кадилом помахать еще могу, но не больше. Обратись к отцу Максиму.
У священника и без того работы хватало. Наскоро отпев одного покойника, он переходил к следующему. Федору пришлось ждать почти целую ночь, но вот настал и Санькин черед.
«В путь узкий ходшии прискорбный, вси в житии крест яко ярем вземшии… — читал отец Максим. — Приидите насладитеся их же уготовах вам почестей и венцов небесных…»
Прочитав молитву, он трижды осенил усопшую крестным знамением и велел двум послушникам, которых призвали помогать ему, опустить тело в наскоро вырытую общую яму. Нынче было не до гробов, но и откуда им взяться, ведь прежде чем положить покойницу в могилу, ее замотали в старое тряпье. Все… — крепко зажмурил глаза Федор. Нет у него больше Саньки. Для чего тогда жить? Отец Максим ему: «Крепись, казак, жизнь твоя еще не кончена, нельзя тебе опускать руки, так как это грешно. Не зверю в лапы отправляешь сестру нашу, а в лучший из миров», — сказал он.
Даже такие слова не смогли успокоить безутешную душу Федора. Так и просидел он до зари, погруженный в тяжелые думы. Только маньчжурские пушки заставили его очнуться.
— Давай, давай, сынок!.. Не посрами род наш опаринский!.. — отбив атаку двух маньчжур, закричал Федор. — Эй, братцы! Навались! Зададим этим поганцам! Что-то мы долго с ними цацкаемся…
— Намнем им горб! Выпотрошим пух! — подхватил его слова Верига. Кажется, он наконец-то попал в свою стихию, забыв про все беды на свете. — Бей их, собак! Бей — не жалей!..
Снова звенела сталь, от мощных сабельных ударов казаков лопались у врагов мечи, и те падали, падали на землю, орошая ее алой кровью…
Вот осажденным все же удалось вытеснить маньчжур из крепости. Тут же возле пролома их место заняли стрелки, которые шквальным огнем стали встречать неприятеля.
— Бей их, гадов! Бей! — шумел сверху Толбузин. — Ни один гад не должен войти в город!
Неожиданно кто-то громко прокричал:
— Православные! Беда-то какая! Отца Максима маньчжуры в плен увели, а с ним и икону Николая Чудотворца забрали!
Это известие с быстротой молнии разлетелось по крепости. Людей оно потрясло и устрашило. Как же мы прозевали-то? Почему дали этим извергам совершить зло?
— Псы поганые! — сорвав пучок травы и вытерев им окровавленную саблю, зло произнес Федор. — Товарищи мои, давайте-ка все на стену! Здесь мы дело сделали…
Поправив меч и надвинув поглубже железный шлем, он первым устремился наверх, где осажденные с трудом сдерживали натиск противника.
— Навались, ребята! — бросаясь в самую гущу боя, хриплым от натуги голосом воскликнул он. — Покажем поганцам, как дерутся русские!..
Силы были неравными. Порой одному казаку приходилось сражаться сразу с несколькими врагами, и тогда на помощь приходила выучка и великое желание победить.
— Тимоха, как ты?! — увидев орудующего рогатиной брата, закричал ему Петр.
— Ничего, держимся! — отвечал тот.
— Ладно!
Поднял саблю, чтобы одним ударом сразить метнувшегося в его сторону коротконогого маньчжура, и тут же почувствовал нестерпимую боль в боку. Провел рукой — кровь… «Никак пуля попала», — испуганно подумал казак.
Ему еще хватило сил сладить с двумя наседавшими на него маньчжурами, но потом вдруг в глазах у него потемнело, и Опарин упал.
Петр лежал на земле, истекая кровью. Рядом стонали тяжелораненые, а где-то над головой яростно звенели клинки, перемежаясь с отчаянной людской бранью. Это из последних сил сдерживали натиск маньчжур его товарищи. Они стреляли по врагам в упор из ружьев и пистолетов, рубили саблями, били палками, кололи вилами. Все встали на защиту крепости. Даже женщины взяли в руки оружие.
Однажды Петр попытался встать, но не смог. Неужели конец?.. — мелькнуло у него в голове. Он ведь не собирался умирать. Не со-би-рал-ся! Он думал, что будет жить долго и еще обретет свое счастье. Мечтал о любимой женщине, с которой он проживет в мире и согласии остаток своих дней, и у них родятся дети. Потом появятся внуки. Вышло все не так. «Почему я? Почему именно я?» — теряя силы, спрашивал он себя. Может, все они сегодня погибнут? Никто — никто! — никогда не узнает об их подвиге, ведь некому будет о нем рассказать и похоронить казаков по всем правилам. Им остается лежать на земле, пока дикие звери не обглодают их косточки. Обидно…
В эту минуту Петру вдруг страшно захотелось увидеть кого-нибудь из близких. Пусть они утешат его в последнюю минуту. Попытался подать голос, но ничего не вышло. «Вот и проститься мне даже не суждено»… — с грустью подумал он.
Молодой человек закрыл глаза и приготовился умирать. Силы продолжали оставлять его, ему уже казалось, что ничто в мире не спасет Петра. «Господи! Услышь молитву мою, внемли молению моему по истине Твоей; услышь меня по правде Твоей…»
В эту минуту он вдруг услышал рядом с собой чей-то взволнованный, но одновременно и требовательный голос.
— Очнись, казак!.. Говорю тебе, очнись!
Он открыл глаза и увидел перед собой женское лицо.
— Люба… Любушка? Ты? — в полузабытье прошептал Петр.
— Да не Любашка я…
Собравшись с силами, незнакомая Петру молодая девица оттащила его большое тело подальше от места брани и стала колдовать над ним. Задрав окровавленную рубаху, смочила из склянки с водкой небольшую тряпочку и приложила ее к ране. Молодой человек поморщился.
— Ты кто ж такая? — неожиданно шевельнулись его губы.
— Дашка я… Калачева, — ответила та.
— Слободская?..
— Ага… — перевязывая казаку рану, отвечает девушка.
— Что-то я тебя не припомню… Хотя… Я сто лет у вас не был, а когда бывал, ты еще под стол пешком ходила. Скажи мне, Дашка, жить-то я хоть буду?
