– Не знаю, что ты имеешь в виду, но этот человек прошел через многое. Кое-кому, видно, понадобилось, чтобы он откинулся. Прилег, отдохнул.
– Однако делу он, похоже, предан, раз приехал обратно с еще одним концертом. Особенно после того, что случилось в прошлый раз.
– Ха-ха. Теперь-то уж на Певца никто не дернется.
– Готов поспорить, что никто не допускал такой мысли и в прошлый раз.
– В прошлый раз друг дал другу провернуть у себя на дому аферу со скачками. Теперь же он такого не допустит. И на этот раз никто не будет стрелять ему в грудь, потому как некому всадить ему нож в спину.
– Погоди. Ты думаешь, они там высматривали друга Певца? Тут дело в той афере?
– О Певце мне сказать нечего.
– Но ты ведь говорил о его друге, а не о самом Певце.
– Есть такие деревья, что давно уже спилены.
– Ты сейчас звучишь прямо как Папа Ло.
– Вот что происходит с уходом людей. Они продолжают жить в твоей памяти.
– Я иногда звучу, как мой отец.
– А я наказываю, как мой папаша.
– В самом деле?
– Представь себе. Кое-кто в гетто в самом деле знает своих отцов. Из которых некоторые даже женаты на их матерях.
– Я не хотел задеть чьих-либо чувств.
– Все важное, что ты пока сказал, исходит не от тебя.
– О.
– Папа Ло – вот причина, по которой мы в гетто живем припеваючи. Это Папина заслуга в том, что когда я смываю унитаз, то могу помахать своему говну ручкой. Ты-то небось, белый малый, воспринимаешь это как должное? Что когда дергаешь грушу, то прощаешься со своим говном навеки. Да, благодаря Папе Ло народ тут в гетто поживает на славу. Папа Ло и Певец – одно и то же. А потому то же произойдет и с Певцом.
– Извиняюсь?
– Извиняйся перед собой.
– Я вижу, ты не его фанат.
– Меня больше Деннис Браун[179] прикалывает.
– Он, кажется, верил в это примирение.
– Тебя, белый малый, когда-нибудь сажали в тюрягу?
– Нет.
– Вот и хорошо. Потому что, когда ты в ней оказываешься, фараоны выбивают из тебя всё. И речь не просто об ударе дубинкой по харе, пинке по почкам или вышибании двух здоровых зубов так, что ты не можешь нормально есть, а язык у тебя разрезан повдоль. И бог бы с ним, когда они берут провод, одну его жилу обматывают тебе вокруг мудей, другую – вокруг головки и втыкают другой конец в розетку. Это еще только первый день, да и не самое худшее, что может случиться в тюрьме. Худшее в ней – это когда расщепляют твое время, день и ночь, даже твой собственный день рождения. Это ад, когда ты не можешь даже сказать, вторник сегодня или четверг. Ты теряешь все чувства, ориентиры. Напрочь утрачиваешь сцепление с внешним миром. Не знаешь, что там, снаружи, происходит. А знаешь, что происходит, когда ты уже не знаешь, чем ночь отличается от дня?
– Скажи, буду знать.
– Черное превращается в белое. Верх переходит в низ. Собака с кошкой превращаются в друзей. Ты спрашиваешь: что там за мирный договор? Он был между двумя районами или просто двоими давними сидельцами?
– Что ты думаешь насчет…
– Я здесь не затем, чтоб думать.
– Да нет, я насчет Певца.
– Ты все почему-то думаешь, что я должен думать о Певце.
– Да нет, я о втором, прошлогоднем, концерте за мир. Может, он считает, что на него в этом мирном процессе возложена большая миссия?
– За мир был первый концерт. А второй – так, для унитаза.
– Разве?
– Ты работаешь в журнале, а сам ничегошеньки не знаешь? Наверное, ты работаешь на ямайскую газету.
– И все-таки: вернуться сюда через два года, после того как в него стреляли…
– Стрелял кто?
– Ну… не знаю. Наемные киллеры.
– Как в кино с Брюсом Ли.
– Убийцы.
– Как в кино с Клинтом Иствудом.
– Я… ну не знаю я, кто они были.
– Ха. А вот Папа Ло, похоже, знает. У меня к тебе вопрос насчет Певца. Может, именно к тебе: ты ведь иностранец, да к тому же образованный?
– Есть маленько.
– Тогда слушай. Вот когда Певец схлопотал в грудь пулю, которая, в сущности, предназначалась для сердца, ты как думаешь – он воспринял ее просто как пулю в грудь, как от любого другого выстрела, или же она для него означала нечто большее? Литературный такой прием.
– Прием. В смысле, символизм?
– Типа того.
– То есть подумал ли он, что ему выстрелили, но не попали в сердце не случайно, а со смыслом?
– Все, что направлено в сердце, наделено смыслом.
– А откуда ты знаешь, что ему чуть не попали в сердце?
– Да вот слышал.
– От кого?
– От естественной мистики, что витает в воздухе.
Когда я сказал Жрецу, что разговаривал с Джоси Уэйлсом, тот стоял под дождем и отказывался войти. Вам известно, что даже в темноте можно угадать, как человек на тебя смотрит?
С краю на моей кровати сидит человек в синем. Два дня назад умер Сид Вишес[180]. Никто ни черта не знает, но, по слухам, мамаша дала этому подонку героин сразу после выхода из клиники для наркоманов. Рок в Нью-Йорке реально болен и при смерти. Вишеса застали голым в постели, кажется, с какой-то актрисой, тоже голой. Двадцать один год. Да ну его на хер, этот панк. Единственно, насчет чего можно согласиться, это что «две семерки схлестнулись». Моя маман гордилась бы, хотя бог знает, удачная ли это была затея – заделаться филофонистом, когда группой дня считался «Хоквинд»[181]. Но умер Сид Вишес два дня назад. Спустя месяцы после того, как убил свою подругу. Мертвяки, все они мертвяки. Только четверо знают о том, что пуля чуть не попала Певцу в сердце. Певец, его менеджер, хирург и я, потому что подловил Певца в удачный день, когда он не отпнул меня после целого дня моего шастания за ним по всему Лондону. Только троим известно, что Певец ел четвертинку грейпфрута, отрезав от нее половину, чтобы подать менеджеру. И лишь двое знают, что он произнес «Селассие Джа Растафарай» – сам Певец и я, а все лишь потому, что подловил его в Лондоне в удачный день.
