Старик этот часто вздыхал, иногда с тревогой прислушивался к учащенному биению собственного сердца и мрачно размышлял о том, доведется ли ему пережить наступающую зиму и вновь полной грудью вобрать в себя неповторимый аромат душистого разнотравья весенних степей.
Как-то раз он задумался, что же именно влекло его сюда, в эту простую юрту, а потом понял, что она была очень похожа на ту, в которой Темучжин жил в молодости. Но это понимание не порадовало его. Если тяга к прошлому, тому самому, в котором он был полон сил, здоровья и жизненных соков, стала такой навязчивой, то это говорит лишь о том, что он уже очень стар.
Мысль эта настолько испугала его, что одно время он почти не посещал юрту, даже хотел повелеть сжечь ее, но потом передумал, а два года назад, томимый загадочной тоской, махнул на все рукой и вновь пришел сюда.
Тогда он еще на что-то надеялся, на что-то рассчитывал, веря, что среди старых китайских мудрецов есть такие, которым известен секрет бессмертия. Последняя его попытка найти такого человека закончилась провалом недавно. Всего три месяца назад от него выехал Чан Чунь,[177]который честно сказал, что есть средства, способные излечить людей от множества болезней, есть и такие, которые могут продлить жизнь, но нет лекарства, дающего бессмертие.
После этого, прибыв осенью года жень-у[178]под Самарканд, он зачастил в свою юрту. Здесь, где ничто ему не мешало, он обдумывал свою Ясу, живя по законам которой его род сохранит свое величие на долгие века, если не на тысячелетия. Здесь же он принимал самых старых друзей, которые были частью его юности, живыми воспоминаниями о безвозвратно ушедших днях. Они начинали вместе с ним и были, как и он сам, полны непоколебимой уверенности в себе. Тогда никто из них не прислушивался к учащенному биению своего сердца.
Человек, сидящий теперь напротив него, тоже относился к товарищам его юности. Но он был угрюм и молчалив, и Чингисхана внезапно обуяла досада на то, что он не хочет разделить воспоминания, которыми переполнена грудь его самого. Ему захотелось сказать что-то резкое и обидное, как-то уколоть, и желательно побольнее.
К тому же гость был моложе его самого на целых полтора десятка лет и настолько глуп, что не желал считать одно это величайшим счастьем в мире.
– Ты сидишь как сова в дождливый день. Видно, что русичи здорово тебя напугали, – буркнул он, делая неторопливый глоток из своей чаши, доверху наполненной свежим пенистым кумысом. – Прошло уже две луны с того дня, как ты вернулся, но за это время я ни разу не видел, чтобы ты улыбнулся.
– А я часто улыбался раньше? – возразил его собеседник, моргнув единственным глазом.
– Иногда бывало, – философски заметил Чингисхан. – Теперь же и вовсе нет.
– Ты стареешь, – прозвучал безжалостный ответ Субудая. – Раньше тебя больше интересовали мои победы, а теперь – улыбки. К тому же ты знаешь, что может вызвать радость в моем иссохшем от горя сердце. Скажи, что ты даешь мне четыре тумена и посылаешь на Русь, и в тот же миг ты увидишь на моем лице улыбку, столь же широкую, как то соленое озеро, мимо которого я шел в половецкие степи.
– Русь далеко, – равнодушно заметил Чингисхан. – Ни к чему тянуться за дальним куском баранины, если перед тобой лежит целое блюдо с мясом. И потом, хватит ли тебе четырех туменов? В тот раз под твоим началом были два, а сколько ты вернул мне обратно? Так я скоро могу и вовсе остаться без воинов. – И он, склонив голову, хитро посмотрел на старого монгольского полководца.
«Это тебе за слова о том, что я старею, – мстительно подумал он. – Будешь в другой раз знать, что говорить».
Однако Субудай даже не поморщился, более того, он набрался дерзости высказать вслух догадку, почти что равносильную оскорблению:
– Я не знаю человека, который, имея столько людей, сколько было у меня, сумел бы победить.
«Это что же? Выходит, я бы там тоже проиграл битву?!» – хотел было возмутиться Чингисхан, но не стал. Уж очень оно глупо бы прозвучало, почти по-детски.
Вместо этого он произнес:
– Побеждает врага сильный, но пользуется этой победой мудрый. Тебе просто не надо было идти дальше, в глубь Руси. Тогда ты не встретил бы на своем пути тумены рязанского князя и сохранил бы свои, – поучительно заметил он.
– Самый лучший завтрашний день не исправит дня вчерашнего, – глухо откликнулся Субудай. – Что сделано, того уж не вернешь. К тому же есть победы, похожие на поражения, а есть поражения, которые становятся предвестниками победы. Я думаю, что голова князя Константина стоит двух потерянных туменов. Я не говорю, что это дешевая плата, но, ты уж поверь, и не самая дорогая. Вот только мой Урянхатай… – И он вновь погрузился в мрачное раздумье.
Впрочем, помимо гибели сына у него была и еще одна причина для черной меланхолии. Субудай не мог простить русичам, что впервые за все время он оказался не в роли волка, загоняющего молодого сайгака, а скорее, в шкуре этого самого сайгака, затравленно мчащегося куда глаза глядят, лишь бы уйти от неумолимой погони кровожадной стаи.
Забыть, как он уходил, спасаясь от погони – вначале русичей, а затем булгар, как, теряя людей, прорывался сквозь бесчисленные орды саксинов, башкир и прочих диких племен, кочующих в междуречье Итиля и Яика, он не сможет до конца своих дней. Из тех сотен, которые уцелели после разгрома у Красных Холмов и переправились вместе с ним через Днепр, он привел обратно к Чингисхану меньше половины.
Вот этого-то чувства унижения, которое он так явственно ощущал в те сумрачные дни, он не простит никому. То был не страх за свою собственную жизнь, а боязнь умереть, не успев отомстить. Однако об этом Субудай никогда и никому не рассказывал.
А может, он был неправ? Уж кому-кому, а Чингисхану, пожалуй, хорошо известны чувства животного, убегающего от стаи хищников. Он и сам не раз испытал это.
Впервые это случилось в ранней юности, когда ходил с колодкой на шее в селении тайджиутов, не имея права даже ночевать дважды подряд в одной и той же юрте, и только чудо уберегло его во время удачного побега. Не только Тенгри – Вечное Небо ведало, чего он натерпелся за это время. Кое-что донеслось и до Субудая.
А через два года он скрывался на горе Бурхан в лесистом Хэнтэе от набега меркитов, и все закончилось тем, что они увезли в свое становище его жену Борте, которую молодой Темучжин получил назад уже беременной. Это ли не унижение?
Но одноглазый барс с отрубленной лапой хорошо, пожалуй, даже слишком хорошо знал, что не стоит даже намекать эту историю. Такого напоминания Чингисхан не простит не то что ближайшему другу, но даже родному сыну. Нет, Субудай не скажет ничего из того, что ему так хотелось бы сейчас произнести. Вместо этого он помолчит. Иногда это действует намного лучше.
