Конец
У жизни нет естественных, окончательных завершений. Кроме одного.
Уолтера похоронили в Кошоктоне, Огайо, в тот самый день, когда протрубили фанфары моего тридцать девятого дня рождения. На похороны я не поехал, хоть почти и собрался. (Поехал Картер Кнотт.) Несмотря ни на что, я чувствовал, что мне там не место. День-два тело Уолтера продержали в больнице «Магнум-энд-Гейден» на Уинтроп-стрит (как четыре года назад тело Ральфа), а после какой-то дальнобойщик согласился отвезти его на Средний Запад. Выяснилось также, что в ту ночь я видел на перроне Хаддамского вокзала вовсе не сестру Уолтера, а какую-то другую женщину. Сестра, Джойс Эллен, – грузная очкастая дама, какие часто встречаются в Христианской ассоциации молодых женщин. Замужем она никогда не была, одеваться предпочитает в костюмы несколько мужского покроя, да еще и с галстуком, – милейшая женщина, отродясь не читавшая «Жизни» Тедди Рузвельта. Мы с ней просидели долгое время в нью-йоркской кофейне, дружески беседуя о письме Уолтера и об Уолтере вообще. Джойс сказала, что для нее, да и для всей семьи он всегда был своего рода загадкой, а близких отношений с родными довольно давно уже не поддерживал. Только в последнюю неделю своей жизни, сказала она, Уолтер несколько раз позвонил родителям, говорил об охоте, о том, что он, может быть, вернется домой, откроет собственное дело, – и даже обо мне рассказывал, называя меня своим лучшим другом. По словам Джойс, в брате присутствовало нечто очень странное, и потому она не удивилась, услышав о его смерти. «Когда назревает такое, ты это всегда чувствуешь», – сказала она (тут, впрочем, я с ней не согласился). Еще она сказала, что надеется не увидеть на похоронах Иоланду, и, подозреваю, это ее желание сбылось.
Пожалуй, я мог бы сказать, что смерть Уолтера подействовала на меня так, как и положено воздействовать смерти, – напомнила мне о моей ответственности за судьбы мира в целом. Но, правда, произошла она в то время, когда я о мире особо не думал, да мне и сейчас непросто приспособиться к нему, и я совершенно не уверен, что могу тут что-то изменить.
Рассказ Уолтера о дочери, рожденной вне брака и выросшей во Флориде, оказался просто-напросто милой шуткой. Думаю, Уолтер знал, что я не рискну махнуть на его просьбу рукой, и был прав. Я полетел в Сарасоту, занялся там своего рода сыском – позвонил, среди прочего, в кошоктонский отдел регистрации рождений, позвонил Джойс Эллен и даже нанял детектива, услуги которого обошлись мне недешево, однако и тот никого и ничего не нашел. И я решил, что, отправляя меня искать ветра в поле, Уолтер предпринял последнюю попытку уклониться от полного саморазоблачения. То был отвлекающий маневр – и вполне литературный. Мне он понравился, поскольку в этом жесте ощущается присутствие тайны, которой жизнь Уолтера была лишена, хоть он и старался ею обзавестись. Предполагаю даже, что, перед тем как в последний раз включить телевизор, Уолтер додумался до чего-то важного, хотя, разумеется, говорить что-либо за него не могу. Легко поверить, однако, что в предвкушении последнего для него удара молота человек находит ответы на какие-то личные свои вопросы, – это в природе вещей.
Поездка во Флориду подействовала на меня живительно, я задержался здесь на несколько месяцев – сейчас сентябрь, – но вряд ли останусь навсегда. Когда спускаешься на самое донышко страны, у тебя возникает приятное чувство тропической уверенности в том, что с тобой здесь непременно что-нибудь произойдет. Флорида полна скромных надежд. Как я обнаружил, люди приезжают сюда, чтобы бежать от сложностей жизни, но вовсе не ищут ее окончания, практически все, кого я здесь встречаю, свежи, подтянуты, и мне это по душе. Вопреки тому, что я слышал прежде, облапошить, как выражалась моя мать, во Флориде никто никого не пытается. Здесь много приезжих из Мичигана, синие номера их легковушек и пикапов часто попадаются мне на глаза. Конечно, на Нью-Джерси Флорида не похожа, однако она отнюдь не плоха.
Время с последнего апреля шло быстро, на манер почти техниколорно-телескопический, – гораздо быстрее, чем я привык. Возможно, это, а вовсе не теплый климат и составляет главное достоинство Флориды: время здесь несется стремительно, но ты этого не замечаешь. Совсем не то что в Готэме, где ощущаешь каждую проживаемую секунду, но и только, все остальное проходит мимо.
Я снял деньги с банковского счета, арендовал спортивный «датсун» цвета морской волны, а мою машину и дом предоставил заботам Бособоло. Что позволило ему – как он сообщил мне письмом – выписать из Габона жену и зажить в Америке настоящей семейной жизнью. Участь пухленькой белой девушки мне неизвестна. Возможно, он дал ей от ворот поворот, возможно, не дал. Неизвестно мне и что думают об этой перемене в их жизни мои соседи – какие мысли посещают их, когда они видят, как Бособоло выходит в мой заросший таволгой и болиголовом двор, как он раскидывает в стороны длинные руки и зевает, будто владетельный лорд.
Я снял и обставил квартиру в кооперативном доме «только для взрослых», расположенном в приятном береговом поселке под названием Лонгбот-Ки, взял в журнале отпуск на неопределенный срок и вел в эти три месяца жизнь симпатично разнообразную. Ночами кто-то из жильцов нашего дома часто включает какой-нибудь биг-бенд или регги, мужчины и женщины собираются вокруг бассейна, смешивают коктейли, танцуют и болтают. Здесь, естественно, множество девушек в купальниках и сарафанах, время от времени одна из них соглашается провести со мной ночь, а наутро возвращается к тому, что интересовало ее прежде, – к работе, к другому мужчине, к разъездам. В доме живут несколько милых гомосексуалистов и, в преизбытке, отставники военного флота – по преимуществу уроженцы Среднего Запада, некоторые моих лет; у них масса свободного времени и энергии, однако занять себя им, как правило, нечем. Каждому есть что порассказать о Вьетнаме и Корее, из их рассказов можно было бы составить приличную книжку. Один-двое, узнав, что я зарабатываю на жизнь писательством, попросили меня описать их жизни. Если все это начинает прискучивать мне или надоедать, я ухожу к воде, которая плещется прямо за подпорной стенкой нашего дома, и какое-то время брожу в предвечернем свете, пока небо еще остается по-настоящему высоким и светлым, и смотрю, как темнеет горизонт, за которым кроется Куба, как взлетает, направляясь неведомо куда, последний за день туристический самолет. Мне нравится плоское плетение Залива, ощущение, что под этой водой укрыт беспокойный ландшафт, а нам досталась от него лишь печальная, меланхоличная земля, прерии, которые могут быть одинокими, но на приятный пошиб; иногда я даже доезжаю до моста Саншайн-Скайуэй, где думаю об Иде Симмс, о ночи, когда мы говорили о ней с Уолтером, о том, как много она для него значила. Помню, я еще погадал тогда, не пришла ли она в себя здесь, или на Сейшельских островах, или еще в каком-то похожем месте, не вернулась ли к родным. Скорее всего, нет.
Я понимаю, все это рассказано мной потому, что в тот трехмесячной давности четверг я проснулся с еще не осознанным будоражащим ощущением: вскоре очень многому предстоит измениться, определиться, прийти к завершению, и у меня появится о чем рассказать, и это будет важным и даже интересным. Теперь же я снова не знаю, что из чего выйдет, и меня это радует. Я чувствую, что пережил великое пустое мгновение, но без обычных в таких случаях безумных сожалений, – именно поэтому и взялся за его описание.
