комнаты, обитой кретоном с букетиками красных и розовых гвоздик. Дени предложил сестре прогуляться перед сном по саду. Ей и самой очень хотелось пройтись по той аллее, где молодые невысокие деревца не закрывали звездного неба, но она едва стояла на ногах от усталости и знала, что уже на половине вечерней молитвы ее сморит сон и сразу же она провалится в черную бездну.
Проходя мимо комнаты Жюльена, она услышала голос матери:
— Это ты, Роза? Не входи: Жюльен раздевается. Какие у тебя новости?
— Никаких. Только вот Робер в субботу приедет.
— Робер? Ужасно мило… Как раз в субботу вечером у нас будет сюрприз… Да, да, большой сюрприз, — по-ребячьи сюсюкала мадам Револю. — Вот увидишь.
Роза терпеть не могла, когда мать начинала говорить тоненьким голоском шаловливой девчушки. Раздеваясь, дочь думала: «Бедная мама! Как она сдала!»
Дени бродил один по тенистым аллеям в густой тьме, такой же непроглядной, как мрак, застывший в его душе.
В тишине звонко трещали цикады. Из всех планет в мире только на Земле раздавалось их стрекотанье. Дени думал: «Через десять, через двадцать лет я буду помнить этот вечер и мои теперешние муки». Он был один, и не только в садовых аллеях или на лужайке, — совсем один в беспредельном пространстве, где движутся бесчисленные миры. Послезавтра в этот час здесь будет Робер… И вдруг Дени услышал запах цветущих лип — вот так же в субботний вечер будут вдыхать этот аромат жених и невеста. И он представил себе, как их любовный шепот нарушит вечерний покоя. Внезапно над его головой зашелестела листва, словно в предчувствии страстного волнения влюбленных, которых ей предстояло укрыть своим шатром. Дени подумал: «Может быть, в субботу будет гроза», — и тотчас почувствовал запах мокрой земли и ветвей, отяжелевших от долгого ливня. Почудилось даже, что на лоб ему упали первые крупные капли теплого летнего дождя, как упадут они послезавтра на волосы Розы и Робера. Лишь через чужие ощущения он воспринимал эту ночь, самого же его она как будто и не касалась.
Он повернул обратно, к дому, и шел, размышляя о том, что чувствовал бы в такую ночь Пьер Костадо. Вот он, наоборот, воспринимает людей только через природу и почти всегда погружен в ее созерцание, а люди, все люди, остаются для него чужими и далекими существами. Никогда Пьер не мог думать ни о себе, ни о других, ни даже о боге отдельно от жизни вселенной — настолько она поглощала его… Как это там у него в стихах написано?.. Странные такие стихи, которые он посвятил Розе, когда обожал ее. Дени запомнил только две первые строфы; он прочел их вполголоса:
Ты спишь. Я ухожу
Беззвучно пред зарею.
Твой образ уношу —
Он будет век со мною.
Я в полдень золотой
Твоим согрет лишь жаром,
В безмолвный час ночной
Подвластен знойным чарам.
А любит ли еще Пьер Розу? Ревнует ли ее к брату? Все его страсти растворялись в восторженном созерцании вещественного мира… «А у меня вот не так, — думал Дени. — Что мне земля, травы, деревья? Все это слепое, глухое и ничего не чувствует!»
В прихожей на столе горела оставленная для него свеча. Он поднялся на второй этаж, и ему захотелось заглянуть в комнату с гвоздиками, где будет спать Робер. Ее называли также «Комнатой дяди Дениза», по имени двоюродного деда, жившего еще во времена Второй империи. У этой комнаты не было особого назначения, дети заглядывали в нее, лишь когда играли в прятки и в поисках укромных закоулков разбегались по всему дому.
Дени поставил свечу на комод. Вся мебель в комнате сохранилась со времен Реставрации. Ему вспомнилось, что вазы, стоявшие на камине под стеклянными колпаками, расписаны были с двух сторон, и притом по-разному: спереди на картинке обнимались влюбленный пастушок и пастушка, а на другой стороне два ангела преклоняли колени перед чашей со святыми дарами; таким образом, эти вазы могли украшать и гостиную и церковный алтарь. Дени вспомнил также, как однажды в детстве, расшалившись, он стал раскачивать надтреснутый край подоконника. Откинув ставни, он распахнул окно в прохладную благоухающую бездну летней ночи и, потрогав рукой подоконник, убедился, что край его действительно качается. Он принялся дергать ненадежную планку изо всех сил, тщетно пытаясь ее оторвать. Ведь Робер мог облокотиться на этот подоконник. Робер… Такой рослый малый и с такой атлетической фигурой, а все равно не кажется сильным, потому что у него нерешительное выражение лица и вялые движения. Как это Розу не раздражает такое противное несоответствие? Дени представил себе, как Робер обопрется своими сильными руками на этот расшатанный подоконник, выглянет в сад, перевесившись всем туловищем, и вдруг полетит вниз со второго этажа. Отогнав возникшую в воображения картину, Дени затворил окно.
Глава одиннадцатая
В субботу Роза, Робер и Дени все вместе отправились в шесть часов вечера в Леоньян. Дени всю дорогу стоял на передней площадке трамвая. Роза чувствовала себя усталой и поэтому сидела с женихом в вагоне. Она не смотрела на Робера, ей достаточно было знать, что он тут, рядом с нею; ее обнаженная рука касалась шершавой ткани его пиджака. Два дня они проведут вместе, будут неразлучны. Два дня! Счастье просто невероятное!.. И все же разве можно сравнить эти светлые часы с тем, что ждет ее и Робера впереди, где будут чудесные дни и чудесные ночи нерасторжимой близости. Жизнь прекрасна! Робер молчал. Розетта знала, что нелегко проникнуть в его мысли… Но ведь у нее впереди так много времени, она научится их разгадывать.
Вагон обгонял велосипедистов — обычных субботних путешественников, слышалось дребезжанье звонков и молодой смех. По скошенным лугам бродили коровы, отыскивая уцелевшие пучки травы. Из отворенных дверей низких хлевов тянуло густым, резким запахом.
«Это последний шаг, — думал Робер. — Теперь и все их соседи, и прислуга будут считать меня женихом… Что же, тем лучше… Раз уж решено, так решено. Поздно идти на попятный». Он был спокоен и, зная, какое счастье он дарит невесте, гордился собой.
Дени не оборачивался и не смотрел на сестру и ее жениха, сидевших рядышком в вагоне. Когда трамвай бежал быстрее, он запрокидывал голову и, закрыв глаза, подставлял лицо прохладному ветерку. Смутные и довольно непристойные картины вставали в его воображении, и он старался отогнать их. Ничего, утешал он себя, никто ведь никогда не
