собой недоволен. Должен ли «я упрекнуть себя в чем-нибудь?», – продолжает Николай Познанский и, возбуждая подобный вопрос, отвечает: «Много бы я ответил на этот вопрос, если бы не боялся, что тетрадь попадет в руки отца или кому-нибудь другому и он узнает преждевременно тайны моей жизни с 14 лет. Много перемен, много разочарований, многие дурные качества появились во мне. Кровь моя с этого возраста приведена в движение, движение крови повело меня ко многим таким поступкам, что, при воспоминании их, холодный пот выступает у меня на лбу». Сила воли выработалась «из упрямства, спасла меня, когда я стоял на краю погибели»; я стал атеистом, наполовину либерал. Дорого бы я дал за обращение меня в христианство. Но это уже поздно и невозможно. Много таких взглядов получил я, что и врагу своему не желаю додуматься до этого; таков, например, взгляд на отношения к родителям и женщинам… Понятно, что, основываясь на этом и на предыдущем, я не могу быть доволен и настоящим».
Возбуждая затем другой вопрос: «Светло ли мне будущее?» – Николай Познанский отвечает: «Недовольный существующим порядком вещей, недовольный типами человечества, я навряд ли найду человека, подходящего под мой взгляд, и мне придется проводить жизнь одному, а тяжела жизнь в одиночестве, тяжела, когда тебя не понимают, не ценят».
Разбирая, в заключение, род деятельности, которую намерен избрать для достижения славы, Николай Познанский оканчивает заметки упоминанием о полученном им 18 марта письме от П. и затем, обращаясь к сопернику своему по ухаживанию за П., Ф. И. Ч., заканчивает дневник словами, хотя и вычеркнутыми отцом при представлении дневника судебному следователю, но восстановленными на суде, именно: «что кому-нибудь из двух, ему или Ф. И. Ч., придется переселиться в лучший мир».
Ввиду приведенных мной извлечений из заметок покойного невольно возбуждаются вопросы: какие дурные поступки и качества могли появиться в несчастном юноше с 14-летнего возраста?! На краю какой погибели стоял он, спасенный силой воли?! В чем состоял этот взгляд на родителей и женщин, усвоения которого он не пожелал бы и врагу своему?! И, наконец, что означает этот возглас, которым оканчиваются заметки покойного за несколько дней до внезапной смерти, возглас, вызванный, несомненно, крайним отчаянием, внезапно овладевшим Н. Познанским?!
К сожалению, на все эти вопросы мы не могли получить никаких ответов от лиц, допрошенных на суде и заявлявших о близких, дружеских своих отношениях к покойному. И потому, избегая совершенно произвольных комментирований, мы должны остановиться только на сообщенных покойным фактах, как на основании, еще более парализующем возможность признания виновность М: Жюжан.
Этим я оканчиваю свою защиту и, вручая вам, присяжные заседатели, судьбу подсудимой с полным и бессловным доверием, прошу лишь об одном: не забывайте, что она иностранка и что для правосудия, в его предстоящем приговоре, не существует середины, так как Маргарита Жюжан должна будет или пасть под тяжестью преследующего ее подозрения, или же выйти из залы заседания совершенно оправданной. Мне кажется, что последний исход наиболее соответствует условиям справедливости и беспристрастия в настоящем процессе, который, будучи занесен в нашу судебно-уголовную летопись и занявши место среди разного рода загадочных убийств, возмущающих душу читателя, возбудит, несомненно, одно только недоумение…
* * *
Присяжные заседатели вынесли по данному делу оправдательный вердикт.
Дело Левенштейн
Данное дело слушалось Санкт-Петербургским окружным судом 26 апреля 1882 г.
Сущность обвинения Марии Левенштейн по обвинительному заключению состояла в том, что она, придя 2 мая на квартиру Элеоноры Михневой с заранее обдуманным намерением лишить ее жизни, выстрелила в нее дважды из револьвера, однако причинила ей только легкое телесное повреждение.
Основаниями для предания суду Марии Левенштейн послужили следующие данные.
Мария Левенштейн прожила с неким Линевичем 17 лет и имела от него двенадцать детей. На восемнадцатом году совместной с Линевичем жизни последний почувствовал влечение к другой женщине – Михневой и вскоре почти порвал все отношения с Левенштейн. Отношения с Михневой стали сказываться и на отношениях Линевича к детям: он к ним охладел. Видя все это, Левенштейн предложила Линевичу расстаться с ней, оставив у нее детей, на что Линевич заявил, что этот вопрос может быть решен 2 мая.
2 мая 1881 г., будучи в очень тяжелом душевном состоянии, сильно переживая за судьбу своих детей, за семью, ее и свое будущее, Мария Левенштейн собиралась идти на службу к мужу для получения окончательного ответа об их дальнейших отношениях. Выходя из своей комнаты, она увидела через открытую дверь кабинета Линевича приоткрытую дверцу несгораемого шкафа, откуда был виден револьвер. Мрачное настроение и подавленность подсказали ей мысль о самоубийстве. Мария Левенштейн взяла с собой револьвер, решив, что при отрицательном ответе Линевича, то есть если он решит окончательно порвать с ней и не отдаст ей детей, покончить с собой. Затем она направилась на службу к Линевичу, который встретил ее неприветливо. На ее вопрос о детях он грубо ответил, что она может убираться, куда хочет, и детей она не получит. Возвращаясь от мужа, Левенштейн проходила мимо дома, в котором проживала Михнева. Решив, что, может быть, с ней она сможет о чем-нибудь договориться по-хорошему, Мария Левенштейн вошла в дом. Однако и здесь она была встречена грубо, Михнева даже не пожелала с ней разговаривать. Выведенная из терпения такой бесчеловечностью, Левенштейн в порыве гнева дважды выстрелила в Михневу.
Несмотря на то, что в деле имеются неопровергнутые данные о том, что Мария Левенштейн действительно намеревалась покончить жизнь самоубийством (письма к сыну и Линевичу от 10 и 8 января 1881 г.) и никогда не думала об убийстве Михневой, обвинитель, только на основе того, что к Линевичу Левенштейн пошла с пистолетом, тогда как ранее его с собой не носила, отстаивал версию о преднамеренном умысле виновной. Факты, опровергающие преднамеренность совершенного преступления, широко использованы в защитительной речи, которая и воспроизводится полностью.
* * *
Господа судьи и господа присяжные заседатели! Если только вы признаете за судом уголовным и его приговорами нравственно-педагогическое значение и не отрицаете того глубокого интереса, какой представляет собой настоящий процесс, затрагивающий одну из самых больных сторон нашего общественного организма, то, несомненно, должны будете отнестись к участи обвиняемой с тем особенным вниманием и осторожностью, которыми только и обусловливается справедливость человеческого суда вообще и вашего будущего приговора в особенности!
Правда, что переданная вам, господа присяжные заседатели, подсудимой история ее прошлой жизни, со времени знакомства с Линевичем и до совершения настоящего преступления, не нова – она также стара и обыденна, как история десятка и сотни тысяч; женщин, увлеченных, обманутых и покинутых теми, для которых пожертвовали
