звонят, — сказал он. — Это так трогательно. Я ведь вообще не из тех, кто поддерживает связь с людьми. А теперь оказывается, что на удивление многим есть до меня дело. Даже не знаю, заслужил ли я это.
Ханнес ударился в воспоминания. Он рассказал, как в начале XX века, когда разграбили очередную гробницу, у шведа Акселя Мунте оказалось кольцо Тутанхамона. Ханнес случайно узнал об этом, работая над документальным фильмом об изобретателе Хокане Лансе. А ещё он припомнил, как ездил в Восточный Берлин на Всемирный фестиваль молодёжи. Он тогда был басистом в группе Бьёрна Афселиуса: «Нам дали двух молодых девчушек, которые должны были нас повсюду сопровождать. Они прекрасно говорили по-шведски, хотя никогда не были за границей. По всей вероятности, сотрудницы Штази».
Фредрик Лаурин и Ростам, конечно, погрузились в разговоры о Квике, обсуждая безумное упрямство Ханнеса во время расследования смерти Осмо Валло. «Мы выходим во всемирную компьютерную сеть, чтобы найти ответы на наши вопросы», — процитировал Лаурин фразу из первого фильма о Валло.
— Нечего смеяться, — защищался Ростам. — Дело было в 1996-м, и мы впервые использовали Интернет, чтобы накопать информацию.
— Да, были времена, — согласился Лаурин.
— Тогда по запросу «судебно-медицинская экспертиза» выскакивало всего восемьдесят два результата, — вспоминал Ростам. — И речь шла о восьмидесяти двух лучших судмедэкспертах мира, и там были их адреса и телефоны. Сегодня у нас миллионы ответов, и единственное, чего точно не найти в Интернете, — так это телефонов самых значимых экспертов.
Наступила ночь. Ханнес немного отдохнул и принялся варить кофе.
— Я-то уже не могу пить кофе, чувствую только его горечь. Это неприятная сторона рака. Исчезает всё лучшее: сигареты и алкоголь не доставляют удовольствия, не хочется заниматься сексом…
Ближе к рассвету беседа стала совсем странной. Ханнес Ростам почему-то заговорил о машинах и сказал, что если выживет, то купит первую в своей жизни классную тачку — «Мерседес».
— Ну нет, — простонал Лаурин. — Уж если покупать нормальную машину — так только «Шкоду», вот она действительно стоит своих денег. А иначе платишь вообще непонятно за что.
— А я считаю, что заслужил «Мерседес», — не сдавался Ханнес. — Хочу, чтобы сидеть было удобно, а ещё хочу, оглядывая салон, понимать: ради меня вырубили небольшой кусочек тропического леса.
Эмоциональные аргументы не действовали на Фредрика Лаурина. Он продолжал утверждать, что все машины хороши, а дорогие отличаются от дешёвых только бессмысленным дизайном и правильным маркетингом.
— Ты не помнишь моё первое дело? — перебил его Ханнес. — О неправильных показаниях счётчика? Тот золотистый «мерс», который, по словам фирмы, прошёл всего восемьдесят тысяч километров. На самом деле он служил школьным автобусом и такси в кальмарских лесах и прошёл семьсот двадцать тысяч! А ездил как по маслу. Вот это я называю качеством!
Фредрик Лаурин был вынужден признать своё поражение:
— Наша прошлая машина прошла восемьдесят тысяч километров. И сломалась.
Когда я возвращался от Ханнеса и проезжал по Эльвсборгскому мосту, на гётеборгскую гавань уже падали первые лучи солнца. В моей голове крутились две мысли. Первая из них — что о необычной жизни Ханнеса Ростама точно стоит рассказать. А ещё одна — что вторую историю — выводы о шведском обществе, которые Ханнес сделал, проработав почти двадцать лет журналистом-расследователем, — он точно уже не сможет поведать сам.
Но как сказать об этом человеку, страдающему от рака, и не показаться при этом бесчувственным?
Я никак не мог найти ответ на этот вопрос, поэтому просто-напросто позвонил Ханнесу и сказал всё как есть.
По голосу было непросто понять, обиделся ли он:
— Раз уж так вышло, думаю, ты прав. Думаю, надо пользоваться случаем.
Ханнес Ростам вырос недалеко от Гётеборга, в районе, где находились дома обеспеченных людей. Его мать была стоматологом, а отец — «человеком из театрального мира»: он работал актёром, драматургом, режиссёром, а потом и вовсе руководителем Буросского городского театра и гётеборгского театра «Ателье». У их семьи даже была прислуга.
Какое-то время у них на чердаке жил сам Пер Оскарссон [37]. Он всегда ходил в войлочных тапочках и чёрном берете. А в выходные за ужином собирались артисты и видные деятели культуры.
«Такое прекрасное прошлое в нашем деле — это скорее минус, — говорит Ханнес. — У меня почти нет оснований для мести. Сам я, правда, считал это скорее плюсом».
Ханнесу Ростаму было непросто в коллективе. Он хорошо помнит, как все дети шли на продлёнку, а он всё стоял на улице, погружённый в собственные мысли и не слыша звонка. Проблемы возникали и с учителями: он не любил, когда ему указывали, что делать, — но ещё больше ему не нравилось, когда распоряжаться приходилось ему самому.
Окончив школу, Ростам поступил в пользовавшуюся хорошей репутацией Экспериментальную гимназию Гётеборга. Здесь всё соответствовало популярным в 1970‐е годы принципам педагогики: детям позволялось самостоятельно решать, что и как делать, учителя же были скорее наставниками. Там Ханнес проучился три месяца:
«Экспериментальная гимназия, безусловно, отлично подходила ярко выраженным индивидуалистам. Но не мне».
Ханнес много времени проводил дома, играя на бас-гитаре. Он слушал Beatles, Rolling Stones и Боба Дилана, брал уроки игры на контрабасе и фортепиано. Его даже взяли басистом в кавер-группу старшего брата.
Учёба в музыкальной гимназии закончилась, едва успев начаться, и в шестнадцать лет Ханнес оказался дома у парня, «имевшего телескоп и изучавшего собственные сперматозоиды». Он объяснил Ханнесу все прелести манифеста коммунистической партии.
— Это было чудесно, — вспоминает Ханнес. — Там было решение всех мировых проблем. Когда я рассказал об этом отцу, он выступил с не менее пламенной речью в поддержку демократии западных стран. Может, тогда я и не стал придавать этому значение, но в итоге пронёс папины слова через всю жизнь.
Ханнес устроился на работу в музыкальный магазин «Вайделе» и переехал в жалкую каморку в районе Хага. Туалет находился на лестничной клетке и был общим: к нему также имел доступ сосед-алкоголик, «в общем и целом питавшийся самой дешёвой бормотухой».
Игра на бас-гитаре занимала всё больше времени. Он даже заказал для неё специальный широкий кожаный ремень, на котором были выгравированы цветы, символ инь-янь и обязательный для того времени пацифик. Работу в магазине он променял на временные подработки в лечебнице для душевнобольных. В остальные дни он ходил на биржу труда, где получал наряды на работу в гавани.
— В общем, юность моя выглядела неприглядно, — говорит Ханнес. — О некоторых вещах и вспоминать-то не хочется.
— Каким был Ханнес Ростам в 1970-е? — улыбается его старый друг Улле Никлассон, с которым они вместе играли в музыкальной группе. — Вот какая картинка всплывает
