части рванулись вперед? Это было радостное время — начали бить врага. Но в нашей роте эта радость была омрачена: погиб лейтенант Хватов. Известие пришло поздно вечером, сообщили его по телефону. Мы стояли тогда в землянке и никак не могли примириться с мыслью, что его больше нет, что он больше никогда не войдет, в эту землянку, не улыбнется своей Асе и нам, не пошутит. Назойливо рокотали за стеной пулеметы, где-то неподалеку стреляла полковая пушечка, и капитан Горохов, наш ротный командир, всякий раз морщился, когда раздавался выстрел. Портрет Аси висел на стене, там, где спал прошлую ночь Хватов. Мы долго смотрели на этот портрет и будто в первый раз увидели, какие у этой женщины добрые и чуточку грустные глаза, что смотрит она на нас доверчиво, будто подбадривает нас, и показалось, что это именно она, ее слова Хватов обычно повторял, когда посылал солдат на задание: «Давай уж, милый, давай…»
Стояли долго, раздумывая, как лучше поступить теперь: сообщить ли ей, написать подробно обо всем, отослать ли портрет. И никто ничего не мог решить. А глаза женщины смотрели на нас в упор.
— Вот задача, — вздохнул один и добавил непонятно почему: — Ездил тушить пожары в Ленинграде… А теперь…
И не договорил. И все вдруг почувствовали страшную ненависть к врагу, и как-то особенно ясно представилась нам эта война огромным диким пожаром, в котором горят наши родные дома и погибают близкие и дорогие люди. Сколько же сил нам потребуется, чтобы потушить, придавить этот огонь, и кому из нас будет суждено увидеть конец?
Мы не отослали Асин портрет. Его взял к себе командир роты капитан Горохов.
— Получит извещение, чего зря расписывать… — сказал он, нахмурившись, и, помолчав, добавил: — Она такая женщина, что и без письма знает, какой он был. Нечего зря травить. А после войны кто-нибудь из нас привезет ей портрет. — Капитан Горохов прямо поглядел нам в глаза. — Так, я думаю, надо сделать.
— Так, — ответили мы. — Так.
И каждый в эту минуту подумал, как привезет в Ленинград эту небольшую фотографию, и отдаст ее в руки Асе, и доложит:
— Он не вернулся, Ася. Но самый большой пожар на земле потушен…
Постоялец
1
Проснувшись часу в десятом утра, дядя Петя не сразу встает, а сидит на кровати, свесив на ковер босые ноги. Сидит, трет вяло руками шею, грудь, громко, по-стариковски, зевает.
Лицо у дяди Пети круглое, пухлявое, почти без бровей, сам толстый, низенький. А руки белые, маленькие, с изящными тонкими пальцами.
Назевавшись до судорог, он еще долго смотрит куда-то в подушку, склонив набок лысую, без единого волоска, голову. Вчера в трамвае одна женщина рассказывала, какие в Англии туманы. Фонари на улицах там будто только синие, и лица у людей оттого тоже синие, как у покойников, и дома, и все кругом синее-синее. Дядя Петя тупо моргает глазами, ухмыляется: «Чудеса!»
Наконец он встает. Лениво шаркает босыми ногами по толстому ковру; тугой пружинящий ворс его приятно покалывает задубелые корявые ступни. Дядя Петя подходит к окну, распахивает цветастую штору и, положив руки на подоконник, начинает разглядывать улицу.
Там, за окном, дождь. Дядя Петя смотрит сначала вниз, на черный тротуар. Накрывшись зонтиками, капюшонами, по тротуару спешат люди; проносятся с тяжелым шорохом по мостовой троллейбусы, автобусы, с третьего этажа видны только их мокрые крыши. Потом взгляд дяди Пети скользит по замутившимся, белесым, не отражающим ничего, кроме сырости, окнам противоположного дома — от окна к окну, от балкона к балкону, вниз и снова вверх. Заметит дядя Петя непорядок, вздохнет, почмокает губами: «Ах, ах… Эк вздумали. Белые занавески оставлять на лето» — это про окно, что над входом в гастроном. «А одежку-то, одежку забыли убрать!» — это про балкон на четвертом этаже. «Авоська с продуктами за окном при таком-то тепле! Хозяева!..»
Голос у дяди Пети немного сиплый, глухой. Говорит он и все пытается заглянуть подальше вдоль улицы — поднимается на цыпочки, вытягивает шею, приникая щекой к холодному стеклу. Но увидеть что-нибудь новое ему не удается. Все: и балконы, и окна, и занавески, и витрина в магазине — все осталось таким же, каким было вчера и позавчера, и неделю, и два месяца назад, когда дядя Петя впервые появился здесь. Раньше он жил в Саратове, а как вышел на пенсию, стал разъезжать по родственникам и знакомым, потому что своей квартиры у него не было — где недельку, где побольше погостит. Кто-то из знакомых, зная его положение, порекомендовал сюда: хозяева комнаты уезжали на год в Сибирь, требовалось подомовничать. Дядя Петя приехал, посмотрел обстановку. Шкаф, густо заставленный книгами, массивный сервант с хрустальными рюмками. Пухлый ковер во всю комнату. Дяде Пете понравилось, он остался…
В передней стукнула дверь. Вернулась с базара тетя Даша, соседка. Некоторое время дядя Петя слушает далекое звяканье кастрюль на кухне, шлепанье Дашиных ног. Потом глубоко вздыхает и начинает одеваться.
В умывальнике он долго фыркает, хлопая себя ладонями по щекам, и так же долго, как умывался, утирается полосатым с длинными махрами полотенцем. Глянув мельком в зеркало, идет на кухню пить кофе.
— Бонжур, Дарья Максимовна!
Тетя Даша, пожилая, добродушная, кланяется:
— Здравствуйте, Петр Семенович!
Кофе он пьет из большой красивой чашки, пьет маленькими аккуратными глотками, закусывает бутербродами с сыром, шумно крякает и сыплет в тетю Дашу вопросами: «Как здоровье? Как самочувствие домочадцев? Как цены на рынке?» Расспрашивает обо всем подробно, с радушной заинтересованностью, со вздохами, многозначительными паузами. Когда спрашивать уже нечего, начинает жаловаться на своего брата.
— Вчера письмо прислал. Две страницы. А о чем? Все о барахле. Живут, дай бог, а барахла все кажется мало.
— Ах ты господи! — сокрушенно качает головой тетя Даша. — Заразная до чего это штука — барахло. И то, глядишь, хочется, и другое. Конца-краю нет.
Дядя Петя точно ждал этих слов. Поспешно вытерев полотенцем губы, говорит громко и строго:
— Конца-краю нет… И то хочется, и другое. Да вы кто? Человек, разумное существо или… — он ищет слово и, не найдя, сердится еще пуще: — Ограничь себя, останови. А то извольте: конца-краю нет…
Дождь за окном перестал, хотя небо по-прежнему серое. Два голубя бродят по карнизу, глухо ворчат, шумит внизу улица. Тетя Даша гремит тарелками, вытирает тряпкой стол.
— Вы сегодня дома или как?
Дядя Петя думает:
— Сегодня… — И вдруг хлопает себя ладошкой по лбу: — Ну, склероз!.. Лекция в пятой школе. — И, пошлепав себя несколько раз по лбу и высоко вскинув голову, пружинистым шагом выходит из кухни.
