— Думаю, вы зададите им перцу, когда придет весна. — Голос Цикаста звучал так, словно он не столько надеялся на какие-либо военные успехи, сколько делал окончательное умозаключение о характере своего суверена.
— До весны надо дожить. А пока она за тысячу миль отсюда. И за тысячу лет. — Маниакис пнул ногой пучок пожухшей, мертвой травы. Его, подобно неизлечимой язве, грызло чувство гнетущей безысходности. — Больше всего мне хотелось бы обрушиться на врага прямо сейчас. Вышвырнуть его с нашей земли одним могучим, молниеносным ударом.
— Однажды ты уже попытался сделать это, величайший. Исход той попытки может считаться благоприятным, лишь если встать на точку зрения неприятеля.
Цикаст высказывался скорее как литератор, критикующий неудачное творение собрата по перу, нежели как генерал, комментирующий военную кампанию. Маниакис взглянул на него с невольным уважением. Столь нелицеприятное высказывание в адрес суверена свидетельствовало либо о смелости и честности генерала, либо о такой твердой уверенности в своей правоте, которая помешала Цикасту сообразить, что Маниакис может затаить на него обиду.
Казалось, генерал не понимает, насколько ненавистно Автократору всякое напоминание о том, что он пока не в силах дать сражение войскам Абиварда. Маниакис почувствовал себя немного лучше, вновь оказавшись в стенах города. Отсюда он при всем желании не мог увидеть Бычий Брод. Здесь можно было притвориться, что западные провинции до сих пор платят налоги в имперскую казну, до сих пор признают его своим правителем.
Продолжая свой путь по улицам столицы, Маниакис убедился, уже не в первый раз, что даже здесь невозможно долго обманывать себя. Находясь в дворцовом квартале, любой мог видеть столбы дыма, поднимавшиеся над Акросом; их было невозможно спутать с дымом, летевшим в небо из тысяч и тысяч очагов самого Видесса…
— Пусть этот Цикаст провалится в ледяную преисподнюю! — сказал Регорий, стараясь отвлечь Маниакиса от его забот. — Он из породы людей, всегда готовых упрекнуть лимон за излишнюю сладость.
Что верно, то верно, подумал Маниакис, но его настроение не улучшилось Не получив ответа, Регорий возмущенно фыркнул, обиженно надулся и покинул резиденцию.
— Не прикажешь ли подать вина, величайший? — спросил возникший из ниоткуда Камеас. Автократор лишь досадливо помотал головой.
В обязанности постельничего входило умение скрывать обиду и раздражение. Что он и сделал, причем весьма подчеркнуто. Интересно, подумал Маниакис, как все это скажется на сегодняшнем ужине? Наверно, никак, решил он, ведь обслуживание императора было предметом особой гордости Камеаса.
— Приятно, когда человеку есть чем гордиться, — пробормотал Маниакис.
Ему самому гордиться было нечем. Все начинания, на которые он потратил бездну времени, усилий и золота в течение весны и лета, разлетелись вдребезги за несколько осенних недель. Быть может, следующей весной дела пойдут лучше? Или наоборот, весеннее улучшение погоды лишь послужит прологом к длинной череде новых катастроф?
Он прошел в кабинет, где проводил немало времени в попытках как-то уравнять жалкие ручейки сборов, поступавших в казну, с потоками необходимых трат, тут же ее опустошавших. Конечно, у него появился новый, хотя довольно чахлый, сочившийся тонкой струйкой источник поступлений золота — налоги, собранные в ближайших к Видессу землях западных провинций, зато о новом ограблении храмов не могло быть и речи; во всяком случае, в этом году. Да и не так уж много драгоценностей осталось в их сокровищницах. А значит, придется снизить выплаты воинам либо вновь уменьшить содержание золота в монетах, что по сути означало то же самое.
Если он прекратит платить всем, кроме солдат… Где тогда взять чиновников для сбора налогов в следующем году? Если добавить еще меди во вновь отчеканенные золотые, то люди начнут припрятывать старые, полновесные монеты, изымая их из обращения, а следовательно, замрет всякая торговля, отчего сильно уменьшатся сборы и налоги следующего года. Замкнутый круг… Кто-то осторожно постучал в двери.
— Убирайся! — прорычал Маниакис, не отрывая глаз от регистра. Наверно, опять явился Камеас, со своими неуклюжими попытками поправить настроение господина, подумал он.
— Отлично, я удаляюсь! — произнес голос, явно не принадлежащий Камеасу.
Узнав интонацию Лиции, Маниакис резко поднял голову, разом позабыв весь приход и расход. В столице осталось не так уж много людей, чье присутствие не раздражало Автократора.
— Извини. Голова кругом. Входи же! — Лиция уже закрывала дверь. Маниакис подумал даже, что она пропустит мимо ушей его приглашение, ведь упрямство — их общая фамильная черта. — Если ты не останешься, дражайшая кузина, — поспешно добавил он, — я немедленно повелю тебе предстать перед Автократором, дабы держать ответ по обвинению в оскорблении величайшего путем дерзостного, вызывающего неповиновения его приказам. — Маниакис надеялся, что его слова развеселят Лицию, а не разозлят ее еще больше. Он угадал.
— Только не это! — воскликнула она. — Все, что угодно, только не это! Пощади, величайший! Я нижайше умоляю о прощении! — Она сделала вид, что пытается сотворить полный проскинезис.
— Не надо! — возопил Маниакис. — Ради Господа нашего, благого и премудрого, прекрати немедленно!
Оба непроизвольно расхохотались, а затем опасливо взглянули друг на друга. После смерти Нифоны они соблюдали особую сдержанность, встречаясь друг с другом, да и встречи эти случались нечасто. Маниакис вздохнул, сердито нахмурился и тряхнул головой:
— Я частенько вспоминаю о годах, проведенных в Каставале. И знаешь, что? Те времена теперь кажутся мне не такими уж плохими. Во всяком случае, мне не приходилось пугливо озираться всякий раз, когда у меня возникало желание поговорить с тобой. И я мог сколько угодно смотреть на море, не опасаясь увидеть за ближайшим проливом полчища макуранцев, разносящих в клочья все, что им подвернется под руку. — Он снова вздохнул. — Если вдуматься, то мне и сейчас было бы лучше там, чем здесь.
— Надеюсь, ты никогда не повторишь этих слов при своем отце, — предостерегающе произнесла Лиция. — Услышав подобное, он немедленно надерет тебе уши, даже не оглянувшись на твои алые сапоги. И я не стану его осуждать. Разве ты сможешь изгнать макуранцев из западных провинций, если вернешься на Калаврию?
— А смогу ли я изгнать их, оставаясь здесь? Всякий раз, натаскивая солдат на плацу под стенами Видесса, я вынужден смотреть на дым вражеских костров, поднимающийся над Акросом. Они уютно устроились на зимовку в самом сердце империи, а я не осмеливаюсь предпринять против них ничего, кроме незначительных вылазок, подобных укусу комара.
— В сердце империи врагов еще нет, — заметила Лиция. — Сердце империи — ее столица, и здесь пока распоряжаемся мы. А раз сердце империи бьется, значит, можно надеяться на возрождение всего остального организма, независимо от того, насколько плохо сейчас обстоят дела на западе.
— Так говорят все. В первую очередь, так должен думать Автократор. Но иногда я начинаю сомневаться, — ответил Маниакис.
